Я собиралась учить его ходить и говорить. Может, даже на двух языках, на русском и сразу на английском. Для ребенка моих знаний вполне хватило бы. А еще, если ему с самого рождения включать музыку, то у него мог развиться хороший музыкальный слух, а не такой, как у меня. Мы строили бы города из моего старого конструктора, засунутого в огромной коробке на антресоли, и рисовали бы акварельными красками.

И пусть все это должно было произойти нескоро, ощущение собственной важности и нужности несколько дней наполняли меня непривычными светлыми мечтами.

Но утром в понедельник из-за приоткрытой двери в родительскую комнату я невольно услышала их разговор.

– Тебе придется забрать моих клиентов, – сказала мама. – Это, конечно, не твой профиль, но я буду помогать. Не хочется отдавать их абы кому.

– Ты не собираешься потом возвращаться? – удивился папа.

– В ближайшие лет пять – нет. Не хочу, чтобы получилось, как с Тоней.

– Она повзрослела и все понимает.

– Сейчас да, но это из-за нас она выросла такой колючкой.

– Тоня не колючка. Она просто интроверт.

– Нет, не просто. Она все держит в себе, никогда не жалуется и не просит о помощи.

– Тоня выросла настоящим мужиком, – расхохотался папа. – Мы – молодцы!

– Это не смешно, – фыркнула мама. – Если единственный человек, с которым она находит общий язык, – психологически травмированный мальчик, то мы не молодцы.

– У них любовь – и с этим ничего не поделаешь.

– Я ничего против не имею, Костя мне нравится. Несмотря на все «но», влияет он на нее хорошо. И все же мне бы хотелось, чтобы между нами было больше тепла.

– Это в тебе гормоны беременных заговорили.

– Возможно. А может, я тоже повзрослела.

То, что мама намерена сидеть с ребенком до пяти лет, меня просто убило.

Выходило так, что я уже не буду ему нужна. У него будет мама. И ему, конечно, не придется бояться темноты и одиночества, но вовсе не из-за меня. И английскому его она не научит, и музыку не поставит. А через пять с половиной лет, если прибавить еще шесть месяцев до его рождения, мне исполнится двадцать три. И к тому времени я уже стану совсем другой. Правильной и душной, как все взрослые.

– То, что сказала твоя мама сейчас, совсем не означает, что после рождения ребенка она не передумает. В любом случае ты ей точно понадобишься, – сказал Амелин, выслушав мои опасения.

Мы развалились на диванах в малюсеньком темном кафе возле моего дома. Там всегда играла тихая электронная музыка, пахло ванильными круассанами, а официантом был приветливый темноволосый парень в белом фартуке с надписью на бейдже: «Наташа». Он знал, что мы всегда заказываем чайник жасминового чая, никогда не делал мне замечаний, если я устраивалась на диване с ногами, и никогда не поторапливал.

– А я не хочу понадобиться. Я хочу сама!

– Сама что?

– Ну я не знаю… Заботиться о нем, воспитывать…

– Мне кажется, ты капризничаешь.

– Ничего подобного. Просто… Просто это несправедливо.

– Несправедливо было бы, если бы твоя мама решила повесить малыша на тебя.

– Думаешь, я бы не справилась?

– Конечно справилась, но он бы отнимал у тебя слишком много времени. – Костик придвинулся ближе. – Разве тебе больше не о ком заботиться и воспитывать?

Убрав челку с его лба, я заглянула в улыбающиеся глаза:

– Ты что, хотел бы снова стать маленьким?

– Нет, – ответил он чересчур быстро. – По крайней мере маленьким собой точно. Знаешь, у психологов есть такой прием. Когда им нужно раскрутить тебя на эмоции, они просят представить себя ребенком в какой-то прошлой неприятной, обидной ситуации. Ситуации беспомощности или страха, а потом предлагают вообразить, будто ты, тот, который сейчас, приходишь к этому ребенку на помощь. Спасаешь, защищаешь, жалеешь. Это ужасный трюк. – Он уткнулся носом мне в плечо. – В первый раз когда я его проходил, то рыдал белугой. Правда. Полчаса не мог успокоиться. Потом стал хитрее. Старался не думать и не представлять, чтобы снова не попасть в эту ловушку.

Официант Наташа принес тарелку с имбирными пряниками.

– Ребенок – это чистый лист, Амелин, а у тебя медицинская карта толще учебника истории.

– Вот именно. – Он снова выпрямился и сделался неожиданно серьезным. – Поэтому взрослым собой я бы тоже быть не хотел. Взрослый я – ужасный человек. Просто хорошо, что мне не придется делить тебя с вашим новым ребенком.

Больше мы ни о чем таком не разговаривали, но, когда уже собирались уходить, он, застегивая пальто, как бы между делом сообщил:

– У Дианки в субботу день рождения. Она в клубе отмечает. Ты не против, если я схожу? Только поздравлю ее, и все.

– Можешь ходить где угодно и с кем угодно. И спрашивать разрешения не должен.

Новость была неожиданной и не особо приятной.

– Это не разрешение. Всего лишь хотел узнать, как ты к этому относишься.

– А как я должна относиться? Ревновать? – Накинув капюшон, я отгородилась от его вопросительного взгляда. – Диана твоя мне не нравится, но вовсе не потому, что ты с ней мутил.

– Да не мутил я, глупенькая… Это другое. – В его голосе послышалась ирония. – Я был маленький и наивный.

– Не хочу ничего слушать. Особенно про наивность. Особенно мелодраматическую историю твоего подросткового увлечения. Диана твоя старая. И мерзкая. А больше всего меня знаешь, что в ней бесит? Что она прекрасно знала, что с тобой происходит, но пальцем не пошевелила, чтобы тебе помочь.

– Значит, ты против?

– Решай сам.

Во вторник снова объявился Кац. С той нашей встречи в кафе прошло около трех недель, я и думать о нем забыла, Амелин, кажется, тоже. Мы шли вдоль Тверской и спорили о «Постороннем» Камю, которого Амелин заставил меня прочесть.

Два раза в неделю мы встречались в метро на «Белорусской» – Костик после универа, а я после занятия с репетитором – и ходили пешком до площади Революции. Просто так, чтобы поговорить и побыть вместе.

Кац позвонил как раз в тот момент, когда Амелин требовал от меня признать, что покорность Мерсо – это не слабость, а противостояние конформизму.

Их разговор получился коротким.

Кац поинтересовался, решил ли Костя что-то насчет картины. На что Амелин, все еще находясь на волне нашего с ним разговора, сказал, что решения – это атомы человеческого бытия и, когда ценности вступают в противоречия, человеку необходима пауза, чтобы взвесить, насколько эти решения наполнены смыслом.

Кац ответил, что до Нового года еще есть время, и попрощался.

– Тебе совсем нелюбопытно узнать, кто этот клиент Каца? – спросил он меня, закончив говорить.

– Я даже в Дерево желаний верю больше, чем в то, что их может исполнять какой-то там человек.

– А ты знаешь, что не все, кого мы считаем людьми, являются ими на самом деле? Я тебе никогда не рассказывал про Януса?

– Нет. А кто это?

– Не думаю, что он был человеком. Точнее – так, как мы это себе представляем.

– Не поняла?

Он притянул меня к себе.

Шли мы медленно, и нас то и дело обгоняли торопливые прохожие. Витрины магазинов сияли новогодними декорами, шел легкий снег и было довольно морозно, но под его рукой холода не чувствовалось.

– Мы познакомились в хозяйственном магазине. Там при входе стоял старый автомат с железной клешней, вытаскивающей игрушки. Только автомат не работал, а из игрушек остался лишь одноглазый плюшевый слон с перевернутым хоботом.

Мила отправила меня за стиральным порошком. Я его купил и когда уже выходил из магазина, увидел возле автомата невысокого мужчину лет пятидесяти, с седыми волосами, забранными сзади в пучок. Заложив руки за спину и наклонившись вперед, он внимательно разглядывал слона. Я приостановился и заметил, что его губы шевелятся так, словно он разговаривает со слоном. Это показалось мне настолько странным, что я подошел ближе. Тогда мужчина заметил меня.

– Это Ганга, – сказал он мне. – А ты кто?