Такое уж оно, одиночество царя, – всегда в окружении охраны, советников или слуг.
Царские холопы встретили Михаила Федоровича в его личных покоях, пахнущих можжевельником и ладаном, обитых сукном, застеленных коврами, с расписным потолком и слюдяными окнами, сняли с правителя дорогую парадную одежду, одели в свежую шелковую рубаху и бархатную тафью, опоясали парчовым кушаком, проводили к накрытому столу, отодвинули обитое алым бархатом резное польское кресло, положили на колени вышитую салфетку…
Взойдя на трон целых три года назад, Михаил до сих пор никак не мог к этому привыкнуть: к тому, что слуги выполняли за него буквально все! Расправляли наряды, одевали, раздевали, укладывали в постель, взбивали подушки и накрывали одеялом, постоянно ходили следом, открывали для него двери, умывали перед едой и, конечно же, парили в бане; накладывали кушанья в тарелку и наливали питье в кубок. Мальчик, которого царские приставы пытались свести в могилу холодом и голодом, никак не мог себе представить, что спустя всего десять лет он сам станет повелителем всея Руси и что те же самые царские слуги, каковые добивались его гибели, теперь чуть ли не на руках станут носить его с утра до вечера и сдувать каждую пылинку при первой возможности.
В не самой длинной жизни Михаила Федоровича случилось многое: ссылка, голод, унижения, бегство, возвращение в материнские объятия – и снова скитания, бегство, осады, голод… Но испытание заботой оказалось самым тяжелым.
– Боря, я налью сам! – не выдержал государь, когда заботливая рука потянулась из-за его плеча за кувшином с вином. – Столько, сколько самому хочется!
– Не-не-не, царь-батюшка, ни в коем разе! – Остролицый паренек, голубоглазый, вихрастый и конопатый, одетый в вышитый кафтан и соболью шапочку, торопливо сцапал серебряную емкость с высоким тонким горлышком, покрытую витиеватой чеканкой и ярким эмалевым рисунком. – Кравчий и только кравчий должен заботиться о твоих кубках и тарелках! Вдруг отравят?
Юный слуга налил в небольшой стаканчик вино, опрокинул в рот, звучно почмокал:
– Какая вкуснятина! Даже не понимаю, отравлено или нет? Пожалуй, нужно проверить еще раз… – Паренек плеснул себе снова, выпил, после чего почти до краев наполнил царский кубок. – Советую начать с этого, царь-батюшка. Красное фряжское диво как кровь разгоняет. Его словно прямо в жилы наливаешь! Сразу и теплее становится, и бодрее, кожа розовее. Тебе, Михаил Федорович, это ныне надобно. Бледный ты сегодня, государь.
Слуга налил себе в стаканчик еще вина, подмигнул юному самодержцу и опрокинул драгоценное питье себе в рот.
Боярин Морозов, Борис сын Иванович, единственный во всей державе позволял себе с правителем всея Руси подобные вольности. Ведь свою службу паренек начинал не слугой, а воспитанником. Три года назад он попал в кремлевский дворец вместе с Михаилом – двенадцатилетним напуганным сиротой, взятым ко двору из христианской милости и ради заслуг почившего отца, служившего подьячим в Посольском приказе, однако в смутное время совершенно разорившегося.
Юный царь, тоже ощущавший себя в огромном дворце неуютно, взял мальчишку к себе в свиту, всячески его поддерживал и утешал, тем самым успокаиваясь и сам.
Под надежным крылом государя зашуганный нищий сиротка вырос слегка нахальным и веселым пареньком, бедовым, но весьма умным. Во время пиров и бесед с приказными дьяками, на которых он прислуживал, Бориска ухо держал востро и хорошо усваивал услышанное. Посему, получив первое пожалование в пять сотен десятин, он стал надолго исчезать из дворца, занимаясь какими-то личными затеями. Однако к службе всегда и неизменно успевал.
– Полагаю, царь-батюшка, тебе еще и грибков отпробовать хочется, и убоинки печеной, и буженины, и печени заячьей на вертеле, и холодца… – Кравчий торопливо наполнял золотое, с самоцветами по краю, блюдо угощениями. – Ан нет… Холодец не помещается. Его тебе захочется позднее.
Михаил Федорович, не в силах сердиться на своего воспитанника, улыбнулся, поднял со стола кубок и пригубил вино:
– Куда ты все время пропадаешь, Борис? Иногда мне сильно не хватает твоего задора.
– Бедному сиротке приходится самому заботиться о своем прибытке, царь-батюшка. Иначе придется сидеть голому и босому, холодному и голодному. – Паренек быстро и ловко уплетал набранное на блюдо угощение. – Никогда! Никогда, государь, не отказывайся от кравчего! Иначе очень хороший человек может остаться на улице с пустым желудком!
– Почему на улице? – удивился царь. – Тебя же никто не выгоняет!
– Сговорился после обедни с одним торговцем о вологодском поташе поболтать… – несмотря на суетливость и прожорливость, о своих обязанностях кравчий не забывал, и пока Михаил Федорович допивал вино, быстро и ловко положил ему на тарелку несколько ломтей уже отведанного мяса и два вертела с заячьими почками, добавил немного капусты, а вот грибы класть не стал. Наверное, чем-то не понравились.
– Боярин Третьяков тоже полагает английского посланника со товарищи после обедни ко мне привести. Монополии прежние торговые подтверждать. – Государь взялся за ножи, наколол ломтик буженины, отправил в рот. – Уж не тебя ли я там застану?
– Почто ты, царь-батюшка, с сей поганю вообще встречаешься? – перекладывая себе холодец, поинтересовался паренек. – Англичане ведь, известное дело, на всем белом свете самые главные воры, лгуны, нехристи и изменники! Ты знаешь, каковой у них доход для казны самый главный? Корабли они гышпанские грабят, да тем еще и гордятся! Самых удачливых из татей-душегубов морских в воеводы свои возвеличивают! Молятся они не Богу нашему Иисусу Христу, а королю своему, королев же вешают, ако татей подзаборных. Воры, обманщики, изменники, государь. Нечто, полагаешь, на Руси они иначе себя вести станут? Да точно так же! Воровать станут где токмо можно, таможню и казну обманывать и смуты затевать.
– Откель ты все сие ведаешь? – удивился Михаил Федорович.
– Так ведь Посольский приказ каждый месяц газету выпускает, «Куранты» названием, в каковой все события самые важные пересказывает, что в мире во всем случились. Для бояр думных, дьяков приказных, князей знатных. Нечто ты ее не смотришь, царь-батюшка? Чтиво зело интересное!
Повелитель всея Руси начал жевать медленнее, о чем-то задумавшись.
– Не на одном ворье свет клином сошелся, государь. – Кравчий подлил царю еще вина. Себя, разумеется, тоже не забыв. – Те же товары и у голландцев купить можно, и у немцев, и у французов. За наше железо и пеньку они платят больше, воруют меньше. А коли меж собой их стравить, чтобы за внимание твое боролись, так казне раза в три доход увеличить можно.
– Уж не в дьяки ли Посольского приказа ты метишь, Борис? – с интересом посмотрел на воспитанника Михаил Федорович.
– Куда мне, царь-батюшка? Коли бороды нет, то и места тоже, – красноречиво провел пальцами по голому подбородку паренек.
– И то верно… – покачал головой государь, тоже провел пальцами по подбородку, отодвинул тарелку, допил вино и встал:
– Ладно, Боря, беги! Крути свои поташные промыслы.
Его воспитанник не заставил просить себя дважды, низко поклонился, прижав ладонь к груди, и выскользнул за дверь.
Михаил Федорович отер губы и руки еще до того, как к нему подскочили слуги – проводили до опочивальни, раздели, откинули край одеяла на перине, позволили лечь и прикрыли одеялом. Спасибо хоть не уложили, как несмышленого младенца.
Тем не менее юный государь почти сразу заснул; крепко, словно убитый, без тревог и сновидений, через полтора часа поднявшись сам – хорошо отдохнувший, слегка голодный и терзаемый недобрыми мыслями.
Постельные слуги одели Михаила Федоровича, вывели его в горницу перед опочивальней, где повелителя уже дожидался дьяк Посольского приказа. Дородный, высокий и, наверное, плечистый – богатая московская шуба, крытая сине-золотой парчой, с высоким куньим воротником, богатой опушкой по всему краю одежды, несколькими самоцветами на плечах и груди, совершенно скрывала фигуру боярина, оставляя на виду токмо солидный живот. Под распахнутой шубой сверкала золотом дорогая ферязь, а также наборный пояс. Белая рыхлая кожа на лице, на удивление густые каштановые брови, широкая окладистая борода того же цвета. Посередине бородку украшали две косички с вплетенными в них узкими ленточками: синей и оранжевой. В общем, дьяк Посольского приказа олицетворял собою настоящую знатность и мужскую красоту.
