— Ну, что ты хочешь рассмотреть поблизости? — спросил Зайчик.

Было видно, что ему тоже приятно смотреть на свои сокровища и показывать их — его глаза возбужденно блестели, обычно серое лицо слегка порозовело, на кончике носа выступили капельки пота.

— Смотри, вот там — револьверо-кастето-стилет апашей, парижских бандитов девятнадцатого века, мальчишкам такие вещи нравятся, — рассказывал он, увлеченно тыкая пальцем с обломанным грязным ногтем в предметы коллекции. — А вон подлинный томагавк сиу. Думаю, попробовал крови бледнолицых… Все стальные томагавки, кстати, производились в Европе или белыми поселенцами Америки, а потом продавались индейцам — у них своих кузнецов тогда еще не было. Или вот из той же оперы — кавалерийский боевой молоток, сделан в шестнадцатом веке в Германии. Красавец, правда?.. Есть еще испанские ножницы-кинжал восемнадцатого века. Но это больше для девочек…

Однако Паша уже заметил нечто, от чего вздрогнул, и тут же очарование коллекции покинуло его. В углу комнаты, на прикрытом стеклом стеллаже, среди еще нескольких предметов он увидел маленькую саблю. Пожарский тут же узнал ее, хотя видел всего лишь один раз и во сне. Но это был он — клыч наследника!

Помимо своей воли мальчик сделал пару шагов и, не отрывая взгляда от сабли, оказался рядом с витриной.

— О, я вижу, ты знаток, — голос Зайчика, кажется, слегка дрогнул. — Здесь у меня очень, очень ценные образцы. Я их поэтому держу за бронированным стеклом.

— А что это за вещи? — спросил Пожарский, понимая, что свой интерес к клычу выдавать никак нельзя.

— Ну как тебе сказать, — помедлив, ответил депутат. — Они… с судьбой. Знаешь же, как древние говорили: «Вещи имеют свою судьбу»… Ну вот, например — японский клинок. Он трофейный — купил его за ящик водки у наследника одного деревенского деда, который привез его в сорок пятом с войны на Дальнем Востоке. Меч снят с убитого японского офицера. Рукоять заводская, двадцатого века, но сам клинок гораздо старше — шестнадцатый век, как минимум. Есть большая вероятность, что он работы великого мастера Сэндзи Мурамаса. Доказать это невозможно, но я верю. Правда, в самой Японии его мечи не любят…

— Почему? — история Павла заинтересовала.

— Говорят, что они «жаждут кровопролития». Ими было убито много людей, причем часто предательски.

— Злой клинок… — задумчиво проговорил мальчик.

— Именно так, — согласился Игорь Савельевич, радостно улыбнувшись, словно такое определение доставляло ему удовольствие. — А вот охотничий нож. Современный, откован в России, златоустовский дамаск. Но я абсолютно точно знаю, что он принадлежал Шамилю Басаеву — подарок от почитателей. Как я его достал, рассказывать не стану… Представляешь, сколько крови на этом клине!..

Павел посмотрел на воодушевленное лицо Зайчика, перевел взгляд на длинный нож, по лезвию которого шла гравировка, изображающая оленей, и ему стало противно.

— Тычковый скифский кинжал, — продолжал коллекционер. — Из одного кургана в Краснодарском крае, до которого археологи так и не добрались… Оригинальная форма, правда?..

— А можно катану посмотреть? — спросил Павел первое, что пришло ему в голову. Ему хотелось только, чтобы хозяин коллекции открыл витрину.

Зайчик немного помедлил — Паша даже подумал, что он откажет, но потом он все-таки полез в карман за связкой ключей, выбрал один электронный и с явной неохотой отпер витрину, взял оттуда меч и протянул его мальчику.

«Видно, сильно ему нужны подписи членов совета моей мамы…» — промелькнула у Паши мысль.

Делая вид, что разглядывает действительно превосходный клинок, Павел украдкой смотрел на клыч, о котором Зайчик не сказал ни слова. В отличие от прочих экспонатов этой выставки, он покоился в потертых красных кожаных ножнах, хотя Пожарский знал, что все время держать в них клинок вредно. Очевидно, хозяин коллекции не хотел выставлять напоказ приметную надпись. Так-то сабля и правда была, как говорил Алексей, очень простой на вид.

Наконец Павел решился. Будто насмотревшись на катану, он протянул ее хозяину и, пока тот не опомнился, повернулся к витрине и вытащил оттуда клыч.

— Стой, стой! — заверещал Зайчик.

— Почему? — сделав наивное лицо, спросил Паша, держа саблю обеими руками.

— Это… Да тут ничего интересного нет, просто старая детская сабля. Наверное, сделана для какого-то офицерского сынка в конце девятнадцатого — начале двадцатого века. Сам не знаю, почему ее здесь держу… Не вытаскивай из ножен… клинок треснувший, сломаться может!

Но мальчик уже почти полностью обнажил саблю, причем настолько легко, что не оставалось сомнений — за ней и за ножнами тщательно ухаживали.

Лезвие блеснуло в упавшем через решетчатое окно солнечном луче. Клинок был великолепен — ни единой щербинки, благородная полировка, острейшая заточка. Павлу даже не хотелось дышать на него — казалось, сталь может оскверниться этим.

«Ангел наш, родимый красавчик, великий государь цесаревич, — начал Павел читать вившуюся по изогнутой стальной дорожке надпись с твердыми знаками и ятями, — клянемся тебе быть всегда достойными милости твоего батюшки…»

— Пожарский, немедленно положи эту вещь на место! — взвизгнул Зайчик, но тот продолжал читать: «…Веруй, что жизнь наша принадлежит державному отцу твоему и тебе, так будем завещать и детям нашим. Казаки лейб-гвардии Атаманского полка».

— Это сабля наследника Российской Империи, украденная из Эрмитажа, — тихо, но твердо проговорил Павел, подняв глаза на трясущегося от злобы депутата. — А вы вор, Игорь Савельевич…

Пожарский понятия не имел, как решился сказать такие слова взрослому, да еще и столь высокопоставленному. Словно бы их произнес кто-то за него.

Однако Зайчик, как ни странно, успокоился, перестал трястись. Возможно, просто взял себя в руки.

— Ты за ней и пришел, как я полагаю? — спросил он со змеиной усмешкой. — Откуда только узнал?.. Ну конечно, конечно, как я сразу не понял — твоя мамаша эту историю раскопала! Вот ведь…

Он прибавил грубое слово, и Павел потемнел от гнева, до боли сжав рукоять сабли. Но тут вновь, как и во время последней стычки с Зомбиком, на него вдруг сошло великое спокойствие.

— Я заберу эту саблю и сдам ее в полицию, — холодно проговорил он. — И напишу там на вас заявление.

Он ожидал, что Зайчик «поплывет» от его твердости, как недавно Зомбик. Но, похоже, воздействовать на взрослого было гораздо труднее, чем на подростка. Депутат только расхохотался.

— Какой ты у нас гро-озный! — глумливо протянул он. — Прям жук навозный… Это я на тебя заявлю. Сажать тебя еще рановато, но уж жизнь испорчу, будь уверен. Из гимназии выпрут, и нигде учиться не будешь, кроме как в спецшколе. С углубленным изучением педерастии, хе-хе… А мои ребята с твоей маманей разберутся… Там у вас этот есть… Васютин, Зомбиком его зовут, кажется?.. Правда, что-то он в последнее время про тебя слышать не хочет. Ну да есть еще у меня люди, и поопаснее. Они такое могут с твоими предками сделать, что в страшном сне не приснится… А тебя я к шестнадцати годам все равно посажу, и уж постараюсь, чтобы сидеть тебе тяжело было.

— За что это, интересно, вы меня посадите? — спросил Павел, твердо глядя в лицо противнику, хотя сердце его все же екнуло.

— Ну как же, — продолжал глумиться Зайчик, — я тебя пригласил в квартиру с ценной коллекцией, а ты попытался украсть экспонат. А когда я тебя за этим застукал, угрожал мне оружием… Для спецшколы вполне достаточно. А уж потом я постараюсь на тебе еще что-то навесить, придумаю.

— Зачем же придумывать? — полным скрытой ярости голосом ответил Павел. Конечно, зловещий тон депутата заставил его похолодеть, но угрозы родителям привели в ярость.

— Что?! — вытаращился на него Зайчик.

— Придумывать, что я вам угрожал оружием, — пояснил Паша, полностью вынув саблю из ножен. — Я ведь и правда…

Ему было уже все равно. Он готов был броситься на этого насмехающегося мерзавца и рубить его. Насмерть.