Таблица 2.3. Смена идентичности невесты

Другой ритуал, развивавшийся одновременно с традициями нового титулования и официального входа в Терем, – принятие невестой нового, царского имени. После смерти 13 ноября 1571 года (спустя всего две недели после свадьбы) третьей жены Ивана IV, Марфы Собакиной, царь просил церковных иерархов разрешить ему четвертый брак, аргументируя это тем, что дьявол, «ненавидяй добра враг, воздвиже ближних многих людей враждовати на царицу Марфу, еще в девицах сущу, точию имя царское возложено на нее, и такоей отраву злую учиниша»275. Мы знаем только одно ее имя – Марфа. Поэтому либо «Марфа» было ее царским именем, а имя, данное ей при рождении, нам неизвестно, либо (но все это лишь догадки) она взяла себе царским именем то, которое дали ей при рождении, взяла, возможно, с другим святым покровителем, что должно было знаменовать реальное и значимое отличие ее новой идентичности от добрачной.

Иные случаи перемены имени известны лучше. Вторая жена царевича Ивана Ивановича, Пелагея Петрова-Соловая, стала после своей свадьбы в 1575 году Феодосией. Вторая невеста царя Василия Шуйского, Екатерина Буйносова-Ростовская, стала в 1608 году Марией. А первая избранница царя Михаила Федоровича, Мария Хлопова, взяла в 1616 году имя Настасья (Анастасия)276. Когда позже Пелагея/Феодосия Петрова-Соловая и Екатерина/Мария Буйносова-Ростовская были пострижены в монахини, им опять были даны новые имена. Наречение новым именем – неотъемлемая часть посвящения в монашество, новое имя символизировало и новую идентичность (в нашем случае означая очередную трансформацию – теперь из царицы в монахиню). Обычно иноческое имя начиналось на ту же букву, что и данное при крещении. Примечательно, что обе царские невесты в иночестве получили имена на ту же букву, что и данные им при крещении, а не при наречении царским именем: Пелагея/Феодосия стала Прасковьей, Екатерина/Мария – Еленой. Эти женщины дважды за свою жизнь меняли идентичность – превращаясь из дочери придворного в царицу, из царицы в инокиню. И о каждой такой смене сигнализировало новое имя (а значит, и новый святой покровитель и день именин).

В трех известных нам случаях изменение идентичности затронуло даже отцов невест: Рафа Всеволожского, отца первой невесты Алексея Михайловича, Евфимии; Александра Салтыкова, отца жены Ивана V, Прасковьи; Иллариона Лопухина, отца Евдокии, первой жены Петра I. Все они получили имя Федор при выборе их дочерей на смотрах невест277. Тем не менее это касалось не столько идентичности отцов, сколько идентичности дочерей. Настоящей целью при смене имени отца, скорее всего, было изменить отчество невесты и тем самым символически отдалить ее от собственного рода даже сильнее, чем это делали новый титул и новое место жительства. Забелин указал на то, что, когда невесту облекали титулом царевны и вводили в Терем, ее отношения с родственниками изменялись навсегда: «С этой минуты личность государевой невесты приобретала полное царственное значение и совсем выделялась из среды подданных и из среды своего родства, так что даже и отец ее не смел уже называть ее своею дочерью, а родственники не смели именовать ее себе родною»278. Если это так, то имя Федор было выбрано удачно, поскольку его значение – «Божий дар» с греческого – легко могло наделить родовым происхождением царевну с отчеством Федоровна279.

Судя по сохранившимся источникам, выбор победительницы на смотре невест, ее официальный вход в Терем, дарование ей нового титула и иногда нового имени – все это происходило чрезвычайно быстро, буквально в течение нескольких дней до свадьбы. Не больше месяца отделяло выбор невесты князем Андреем Старицким в январе 1533 года от его свадьбы 2 февраля. Согласно источникам, региональные смотры невест для первой женитьбы Ивана IV начались в декабре 1546 года, окончательный выбор был сделан в конце января 1547 года. Свадьба состоялась 3 февраля. Поиски невесты для брата Ивана IV, Юрия Васильевича, имели место в октябре 1547 года, а свадьбу сыграли 3 ноября. Двоюродный брат Ивана IV Владимир Старицкий выбрал невесту 24 мая 1549 года, а свадьба была через неделю – 31 мая.

Головокружительная скорость, с которой только что избранная невеста превращалась в законную супругу, отличала и женитьбы XVII века. Вторая невеста Михаила Романова, Евдокия Стрешнева, оказалась в Тереме за три дня до свадьбы. Тот же трехдневный интервал мы обнаруживаем и в документах о несостоявшейся женитьбе царя Алексея Михайловича на Евфимии Всеволожской в 1647 году280. С этого момента и далее интервал сокращался. Черновые записи о женитьбе царя Алексея на Марии Милославской в 1648 году сообщают, что изначально планировалось поместить невесту в Терем за три дня до свадьбы, но в более поздних черновиках говорится о ее входе в Терем за два дня до знаменательного события281. Наталья Нарышкина, вторая жена царя Алексея, и Агафья Грушецкая, первая супруга царя Федора, были введены в Терем и награждены титулом царевен всего за день до свадьбы282. Это лишь предположение, но сокращение времени от смотра до свадьбы, вероятно, было реакцией на заговоры, которые стали в XVII веке обычным делом (см. главу 5). Чем меньше времени невеста находилась в Тереме, тем в меньшей досягаемости была для заговорщиков. Но, независимо от протяженности интервала, цель ритуалов вокруг идентичности невесты ясна – все они должны были изменить ее идентичность, превратив кандидатку-парвеню в царевну.

Нам остается обозначить место смотра невест в широком политическом контексте. Что наш анализ документации, относящейся к смотрам невест, говорит о природе политической системы Московии и пределах монархической власти? Как ритуал смотра невест отражал неартикулируемые правила «политических игр» при московском дворе?

Вопреки точке зрения Забелина, смотры невест не подтверждают неограниченную и «всероссийскую» природу монархической власти, а, напротив, лучше, чем многие иные события, обнажают «фасад самодержавия». По всей видимости, «трюк» с выбором невесты основывался на тщательном подборе списка кандидаток, из которых царь выбирал невесту. Если бояре и придворные, ответственные за процесс, выполняли свою «домашнюю работу» (а сохранившиеся данные об обстоятельных беседах и генеалогических разысканиях говорят о том, что обычно они ее выполняли), то, царь, вероятно, мог свободно выбирать из списка девушек, исходя из своих предпочтений. Любой выбор из этого хорошо продуманного списка заранее удовлетворял большинство представителей боярской аристократии.

То, что царь выбирал невесту из тщательно отобранных специально для него кандидаток, а не из всех подходящих девушек государства; что у претенденток были сходное происхождение и сходный социальный уровень; что при составлении списка невест родство играло не менее значимую роль, чем здоровье и приятная внешность, – все это требует скорректировать точку зрения на монархическую власть в Московии. Как обозначил это Честер Даннинг, «бояре и князья, наравне с церковью, превозносили великого князя Московского как государя и самодержца, но реальная политическая система, которую они создали, во всяком случае в своем истоке, была гораздо более коллегиальной и олигархической, чем они это признавали перед иностранцами и даже перед российскими подданными вне высокого придворного круга»283. Данный тезис, безусловно, подтверждается исследованиями канцелярской документации, посвященной смотрам невест. Монархическая власть в Московии должна рассматриваться в контексте существования боярской олигархии, игравшей первостепенную роль в отборе царских невест. И происходило это не через посягательство на прерогативы самодержца и не через оспаривание монархической власти, а скорее в результате консенсуса и сотрудничества в рамках единого политического порядка, где большинство игроков уже приходились друг другу родней. Таким образом, Забелин был в некотором смысле прав, по крайней мере наполовину: смотр невест был способом транслировать образ самодержавного всероссийского царя – хотя этот образ и мало соответствовал тому, что в действительности происходило во время смотров невест и какова была настоящая природа монархической власти в России.