Памяти Андрея Васильевича

и всем влюблённым в горы

посвящается

И белый лев снежных гор может попасть на съедение муравьям

Монгольская пословица

Пролог

В одной маленькой деревушке на южной окраине огромной Империи жил с отцом и матерью беззаботный мальчонка. Любопытен он был и целыми днями не от надобности особой, а из интереса праздного шастал по полям и лугам, переходил ручьи и реки вброд да захаживал в леса густые и редкие. Все земли уездные вдоль и поперёк исходил и знал их теперь лучше всех в округе. Бывало, спросит его кто: «Где рыбу поймать покрупнее?» А он отвечает: «Вот в тех камышах!» – «А цветов для невесты где покраше нарвать?» – «За холмом на лужайке!» – «Ну, а ягод набрать на пирог для детишек?» – «Так в лесу ж, на полянке у старого дуба!»

Жилось ему так беспечно, не хлопотно, пока не стало у него ни отца, ни матери. А стукнуло ему тогда всего-то одиннадцать годков. Мальца подобрала сестра его старшая. Отчий дом продала, чтоб родичей схоронить, а для братца местечко скромное у мужа выпросила. Поселила она его в конюшне в дальний, но тёплый угол и наказала послушным быть да в помощи по хозяйству не сметь отказывать. Покивал головой мальчонка, согласился. Как не согласиться? Зима на носу, идти некуда, да и мал он ещё скитаться по миру и искать пропитание самостоятельно.

Так он и жил несколько лет с лошадями бок о бок, пока не подрос и на конный завод не пошёл работать. И кто бы мог подумать, что место служебное определят ему не в конюшне навоз убирать и даже не в поле пасти коней да кобыл, а в канцелярию пристроят писарем. Уж как умудрился малец сие дело нелёгкое осилить, не ведал никто. Вот только читал он бегло да писал красиво не по годам юношеским.

Заехал как-то на конный завод чиновник важный из управления уездного. Зашёл в канцелярию бумажку подписать, разглядел в нём талант писарский и в Петербург отправил его учиться. Вернулся юноша после обучения столичного с дипломом письмоводителя с отличием, осанку важную приобрёл и усиками чернявыми обзавёлся. Жалование получил достойное и угол снял собственный у старушонки хворой.

В ту же пору там, где писарь жил, поселился старичок один на закате карьеры служебной. Прислали его сюда из Корпуса военных топографов карты уездные обновить. Сразу как-то сошлись натурами мужички, хоть и возрастом были далеки друг от друга. Про Петербург говорили, в коем бывали оба, про профессии свои увлекательные рассказывали да про развлечения немногочисленные трепались немножко. Словом, сдружились крепко. Стали по лугам вместе шастать, реки вброд переходить да в лесах пропадать. Юноша-то до того местность уездную хорошо знал с детства, что топографу военному и измерять вскоре стало нечего. «Вот закончу работу свою и на покой, – поговаривал теперь старичок. – Совсем стар я стал, ещё в Депо карт служил, самого Павла застал!» От слов этих писарю и радостно было, что простор родной вспомнил, не праздно скитаясь, а с государственной надобностью, и грустно становилось оттого, что уедет скоро дружок его дорогой в Петербург далёкий. А вот дело топографическое так понравилось ему, что решил он теперь не письмоводителем быть, а топографом военным – по землям бескрайним путешествовать да карты для Государства Российского составлять.

Возымел он такое намерение и пошёл к верхушке завода конного об отставке просить, но в ответ получил на свою декларацию лишь отказ: «Как же так? – говорят. – Уплатили мы деньги немалые за твоё обучение, а ты ишь что удумал, бессовестный! Нет! – молвят. – Отработай сперва, а потом уж иди на все четыре стороны».

Загрустил добрый юноша, руки и голову опустил, бредёт по улице, чуть не плачет. Навстречу ему старичок идёт, улыбается. Расспросил он юношу, проникся горестью его, пожалел в меру и говорит: «Всё, что ни делается, всё к лучшему. Ты вот грамоте и письму своему долго ль учился?» А писарь в ответ: «Ох, как долго!» – «Так и моему делу учиться надобно. Отработай срок, сколько велено, ну а я мастерству топографическому обучу тебя тем временем!» – «Так ты не уедешь в столицу, дедушка?» – спрашивает юноша. А старичок отвечает: «Нет, не уеду! Карты почтой отправлю, а сам тут помирать останусь. Больно любы мне места здешние!»

Прошло лет несколько. Старичок, как и обещал, обучил писаря делу своему топографическому, рекомендации справедливые о нём отправил куда надобно да и помер тихонечко. Показалось тогда юноше, будто никто кроме него и не заметил, что жил тут когда-то топограф заезжий военный – хороший человек, а теперь вот не стало его. Ещё старушонка хворая, в доме которой жили они, заметила кончину служивого, загрустила вдруг и вслед за ним вскоре отправилась, ветхий домишко свой перед этим писарю завещав. Схоронил юноша старичков в могилке одной, чтоб веселее им вместе было, продал дом старушонкой завещанный, попрощался с сестрой, что пропа́сть не дала сиротой в малолетстве, и уехал в столицу.

В Петербурге, в коем бывал он уже однажды, в армию поступил на службу, сдал экзамены справно и зачислен был в Корпус военных топографов. Началась у него с тех пор карьера новая, ещё более увлекательная. Ведь в те времена работы топографической непочатый край был. Одних земель кавказских столько имелось – мерить не перемерить. Ему на три жизни хватит, да ещё и другим достанется. Туда-то его и отправили.

Провёл он на Кавказе два полных года. Из юноши в мужчину обернулся, густые усищи нацепил на лицо. Из стажёров команды учебной топографом стал самостоятельным и в горы, коих было тут видимо-невидимо, влюбился без памяти. Тянуло его теперь на вершины заснеженные не только по служебной надобности, а ещё и из любопытства праздного. Стал он в хождении по горам так ловок, что даже прозвище гордое получил от товарищей – Белый лев снежных гор.

Помысел

Послали как-то военного топографа в Осетию составить карту долины одной горной, что на границе с Грузией находится. Задачу эту в штабе не хлопотной сочли, а потому сэкономить решили. В отряд его топографический вошли лишь два казака для помощи да лошадь худая для транспорта. Погоревал он немного, да что поделаешь – служба же, не поспоришь. Зато от дефицита казаков в его экспедиции разрешили ему не спешить и провести весь сезон полевой в долине той горной.

Запрягли казаки лошадку тощую, погрузили в повозку всю поклажу тяжёлую, и экспедиция малочисленная в путь дальний двинулась. Невелика была быстрота отряда топографического, в темпе клячи захудалой идти пришлось, но топографу военному, как оказалось, только прок от этого был. Уходил он вперёд от товарищей на несколько вёрст, поправки делал уточняющие в картах имеющихся, а потом садился на камень, остальных поджидая, и любовался на гору огромную, что предстала пред ними вскоре. «Вот бы взобраться нам на неё при случае подходящем, ребятушки!» – говорил военный топограф восторженно. А казаки смотрели вдаль, морщась на громадину необъятную, ухмылялись и думали: «Вот чудак-человек! И какой интерес на неё без толку взбираться?»

Шли они так от рассвета раннего и до заката позднего несколько дней. Как темнело, лагерем становились, а на утро дальше двигались. И добрались наконец до селения маленького, что чуть выше входа в ущелье расположилось. Вошли в него компанией скромной, а там нет никого. Удивились казаки, распрягли животину уставшую, отпустили её на простор пастись – заслужила же труженица. Сами стоят смирно в тишине гнетущей, прислушиваются. «Неужто помер весь люд?» – сказал один казак. «Аль в засаду попрятался?» – добавил второй. А в кустах у дороги тем временем шевельнулось что-то, оба казака и охнули разом. Взяли они резко ружья на изготовку, а топограф военный говорит им преспокойненько: «Ну, что ж вы, ребятушки, люд местный пугаете. Уберите ружья-то!» Послушались казаки старшого своего, опустили ружья стволами вниз, хоть и боязно стоять беззащитными было. Из кустов в тот же миг как выскочит кто-то да как завопит на всю улицу, да как побежит прочь от них. Оказалось, мальчонка чумазый годков четырёх, на чертёнка похожий, под кусток по нужде ходил, а они, изверги окаянные, спугнули его. Теперь вот зад голый да пятки сверкающие созерцали бессовестно. Так развеселил он тогда казаков видом своим срамным, что один из них наземь свалился и по склону покатился, за живот держась. Как не зашибся – одному Богу известно.