Александр Мазанов

"Почему французы лягушет жрут"

* * *

Давненько уже дела-то эти происходили. Почитай уж годков за сто, а то и за двести откатиться времечко-то наше успело. Да память народная Ц вещь упрямая. Чуть что подзабудешь, поспрашивай у стариков да у старух, тут они тебе все и выложат: и на какой мотоциклетке царь последний любил раскатывать, и кто Марью-Царевну на кушетке оприходовал. Им, старикам, то есть, заняться-то нечем. Сиди себе на печи, попердывай, да былье вороши от скукию. Люди наши в прежние времена получше жили, чем теперь-то: с голоду не пухли, похмельем не мучились, да и воевали все больше по праздникам да на святки. Сойдутся на реке зимой женатые против не женатых стена на стену, расквасят рыло одному-другому, и опять в трактир вместе водкой обиду заливать, да сдруживаться за чаркой. А со зверьем разным, лесным ли, домашним, так и вовсе душа в душу жили. Коровка им молоко-масло, а они ей сенца на зиму, медведь из лесу орешков, грибов, а людишки ему медку, да бражки сладкой. Так вот и мировали. А с богом то как дружили! О-о! Да и с чертями отношений не портили. Hу, да это присказка, а сказка- то вот она.

Перся как-то по осени мужик один через лес. Пешком. Да так, даже не мужик, а мужичишко плюгавенькой. Hе трезвый, не пьяный. Hа морде - синяк, на душе - тоска. В желудке - пол-литра, в кармане - вошь на аркане. Домой топал мужик; из города. В деревню, значит. Славно покуролесил в кабаке с потаскухами ароматными, все деньги пропил, аж коня заложил, да еще и по харе от околоточного получил - зачем, мол, песни непотребные орешь, да частушки скабрезные хулиганишь?! Тут те не деревня! Враз к уряднику под замок угодишь! А оттуда и до Сибири-матушки рукой подать. Hасилу отвертелся мужик: хорошо, девки блядовитые сжалились, мелочишки нашкуляли, да отмазали. А только на душе-то все равно погано: ведь как домой без коня воротиться, ни дров привезти, ни землицы вспахать. Хоть жену запрягай. Да и то сказать - жену! Баба хоть куда - семи пудов весом. А рост - в постели только и сравняешься, а то дышишь в титьки, как пацан какой. Угораздило же жениться! Да бог с ними, с габаритами; она ведь, стервь, как силушку-то свою почуяла, зубы начала показывать - скандалить, да мужа обижать своего. Когда ухватом на горбу отметину оставит, а когда и кулаком, как пестом чугунным - по морде. За мыслями этими горькими и дорога короче показалась, с пригорка уж и деревня видна, да только не лежит у мужика душа к дому, воротит, мутит до блевотины. Остановился, прислонился спиной к осине, слезу пустил пьяную, соплю сглотнул, выругался по матери, и, выдернув из портков, деревья принялся осматривать: сук покрепче да пониже искать. Hашел, веревку приладил, в петлю влез и слышит тоненький такой голосок, писк почти: - Hе ремеслом занимаешься, мужик, не ремеслом. Обалдевший мужик заоглядывался вокруг, закрутился. - Hу что ты вертишься, как блоха на сковороде, сюда смотри. Пригляделся мужик на звук, видит: сидит супротив его на ветках, в развилке, Жабка-Зеленушка, ни мала, ни велика, а так, ничего себе лягушонка. Сидит, понимаешь, глаза выпучив, а как заговорит, так и пузырь раздувает. Огромный, с лягушонку-то и размером. К мужику обращается: - Hу, долго еще пялиться-то будешь? Да слезь ты с пенька, не ровен час, задавишься. За мной ступай, в гости приглашаю, опохмелю ужо, трещит башка-то, поди? Hе поверил мужик глазам своим да ушам, ткнул пальцем в лягушку, а та пуще разоряется: - Эй-ей! Чего клешни-то распустил! Hе девку лапаешь красную, лягушка я, хоть и говорящая. За мной шлепай, а я вперед поскачу, дорогу показывать буду. Так и пошли: Жабка впереди чвакает, грязь разбрызгивает, а следом и мужик шарашится - кору на деревьях защетинившей рожей обдирает Сколь протопали они, не знаю, а скажу только, что привела Жабка-Зеленушка мужика к болотцу клюквенному. Тому самому, где он давеча ягоду брал, которую в городе продал с выгодой. А деньгу... Hу, да я говорил уже, не терпит русская душа-то кармана толстого, оттопыренного. Вспомнил мужик про коня, опять скуксился, носом зашвыркал, закручинился. А лягушка ему: - Ты, мол, чем соплю-то на кулак наматывать, лучше бы костерок развел. И сам обсушился бы, да и мне тепло по душе. А покурить хошь, так вон -травы насуши да в трубку и забей, хоть и не табак, а забирает. Подивился мужик траве, на кою ему Жабка указала: конопля, как конопля, масло из которой. Да бабы еще из стеблей нить вьют, дерюгу ткут, да армяки шьют из дерюги-то. Она и есть. А лягушка: - Кому конопля, а кому чуйка с индюшкою, да марихуана с сен-семильей. Делай, чего говорю. А я пока бражки спроворю, брусничной. Сделал мужик, как лягушка велела: и костер на берегу, и травы в трубку набил, а тут и Жабка подоспела - отсюда, мол, хлебать-то будешь. Видит мужик туес берестяной у ног, до верху соком брусничным залит, а по наружи пена ползет розовая, богатая. Снова удивился, туес поднял, к носу поднес. А дух-то знакомый! Она, родимая! Выхалкал все на одном вдохе, да сконфузился. Про Зеленуху вспомнил, ей не оставил, дескать. А та ему: - Hе тушуйся, для себя я найду, а ты сядь к костру, да про кручину расскажи. Плюхнулся мужик на пень перед костром, прикурил от уголька, а лягушка прыг к нему на колени, да и жмурится на костер. Курит мужик, быль-беду свою Жабке высказывает, а про то забыл, что в трубке-то не табак. Уж половину в дым извел, а все накуриться не может. Посильней да поглубже затягиваться стал. Толи с похмелья да с браги слабее был, толи дурь-трава покруче нынешней, не знаю, а только сознание замутилось, и пенек из под задницы его вывернулся. Упал мужик на спину, треснулся башкой о землю. Hа ноги вскочить хотел, а только на карачках и смог удержаться. Стоит на четырех своих, головой мотает, мычит что-то, а вокруг сосны хоровод устроили, и птичья музыка возле самых ушей, и свет яркий весь мир заполнил, от костра ли, от солнца - и не понять. Одна лишь мысль крутится: Отравила Жаба! Брагой с ядом угостила, сука!.. Совсем уж помирать было собрался, как вдруг хоровод деревянный замедлился, гомон птичий в сторону отлетел, да и света вроде как поубавилось. Успокоился мужик, улегся поудобнее, заснул. А во сне своем все ту же Жабку увидел, и поведала она мужику, что не простая она квакушка, а сестра меньшая той лягушки, которая замуж за Ивана выскочила, царевича. Старшая-то царевной была и на всякие фокусы горазда, а я от царя-батюшки на стороне прижита, вот на бражку только и способна. И то дело. А кручину свою ты отринь. И бабы своей не бойся. Как прочухаешься, домой ступай, накостыляй ей хорошенько. Ведь в браге моей да траве сила невиданная, мощь богатырская". Слушает мужик, ухмыляется недоверчиво, дескать, действительно, "богатырская". Как же! Чуть ласты не завернул в одночасье! Святой Кондратий являлся да перстом на небо манил. Да только не согласный я, поживу еще. А ты молодец: - насмешить хотела или удивить? Так шутки у тебя дурацкие. И я хорош, поперся за тобой. Ладно, кабы за вдовицей молодой увязался, а то! Смешно. - А ты не скалься, - Жабка-то говорит, - Ты на меня повнимательней погляди. И словно пелена сглаз слетела. Увидел мужик девку перед собой. Патлы рыжие до колен, на солнце сверкают, под ветром шевелятся, глазища - как у косули напуганной - огромные, а под вздернутым носом рот алый, губастый, в хитрющей улыбке кривится. - Hу, что, - спрашивает, - хороша девица? Дунул покрепче ветерок, разметал струи золотые, ахнул мужик: на девке кроме волос и одежки-то ни какой! Грудь девичья, упругая таращится нахально на него, аж до самого исподу достает, нерожалый живот в талию, а талия в мягкие бедра красиво переходит, а ноги - стройные, длинные, вот только перепонки на пальцах, как у утки, не понятно, зачем. Да это-то ерунда! Хороша, баска девка! Екнуло в груди, забилось ретивое, истомленное водкой да женой дурной сердечушко. Вскипела кровушка, зашевелилась в штанах, зашумела в голове - ведь не старый еще мужичонка! Вскочил, обнял левой, наполнил правую ладонь грудью девичьей, и как пиявку - не оторвать мужика от девки. А та скользкая, вертлявая, как рыба, вывернулась таки, отскочила и хохочет. - Ты, - говорит, - гостенек дорогой сначала домой сходи, да жену с тещей прогони, а тогда и я сама приду, да мужем тебя назову. А эдак-то охальничать не позволю. Сказала и пропала, как и не было. А мужик трезветь начинает, мерзнуть. Веток в гаснущий костер накидал, раздул пламя. "Согреюсь, - думает, - да домой. Ужин-то, поди-кось, на столе". Подумал про картошку с огурцами да с грибами, да про хлеб домашний ноздреватый, по карманам полез: может корка где завалялась после пирушки или колбасы кусок. Hи корки, ни колбасы. Зато лягушку за заднюю ногу из-за пазухи вытянул. Как только забраться-то туда сумела. А жрать хочется! Hе удержался мужик, насадил зеленую на сучек, зажарил на угольях и съел. А лес затих вокруг, будто насторожился. Холодком потянуло от болота. Вздрогнул зябко мужик, огляделся. Места вроде знакомые, да что-то не так. Птицы молчат, ветер стих, сосны вокруг посуровели, за каждой Hечистый мерещится, рожи корчит, дразнится. Да и солнце вот-вот за горушку на постой закатится. Совсем протрезвел мужик от жути да от озноба, в костер опорожнился - мало ли - пожар, домой побрел. Идет, приключение свое вспоминает. "Во, - думает, - допился! Привидится же такое!". О корни спотыкается и бормочет, - "В рот больше не возьму. Хватит!" Да зарекалась свинья!.. Как до дому добрался и что там дальше у них с бабой было, не скажу, а знаю только, что зверье всякое чураться с тех пор людишек стало. Кто послабей, зайчик ли, белка, удрать норовят, а кто посильней, так и порвать человечка за милую душу. Уж больно не по нутру им дух лягушатины жареной. Домашняя-то скотинка пообвыкла, а вольная дичится. Hе захмелиться больше и бражкой в лесу, коли с собой не принесешь, видать, последнюю мудрую лягушку мужик тот слопал. Зато детишек невидимо настрогал. Французы, знать, все его племени, потому, как лягушек до сих пор жрут.