А он спустился в искалеченный первый в Чернотайе город, и взял его, как спелый плод, который только и ждал, что его ладони. В городе селились продукты неудачных экспериментов, жертвы, вроде Ли, преступник, отвергнутые, потерявшиеся мастера, которыми так легкомысленно пожертвовала Варда. Они подчинялись мастеру Гербе, но не любили ее. Может, даже ненавидели. А Файон был одним из них. Экспериментом.

Ясмин понимала, что близок тот день, когда ей придётся считаться с властью Файона на равных.

Сил злиться на Айрис не было. Та по какой-то причине не вышла замуж за Верна, хотя тот по-прежнему оставался в Чернотайе и жил через стенку. Когда Ясмин видела их в последний раз, они имитировали братско-сестринские отношения и разговаривали друг с другом на вы. Выглядело это жалко и немного смешно. Абаль долго смеялся, а после подарил обоим по леденцу, за что они целый месяц с ним не разговаривали. Илан только пальцем у виска покрутил:

— Айрис, у тебя и так три брата, зачем тебе ещё один?

— Верн чувствует себя здесь одиноким, — монашеским голоском отозвалась Айрис.

Калох невежливо заржал и, кажется, в тот день они все переругались.

В отличии от Верна, Хрисанф женился скоротечно. На Ли. А Ясмин надарила им тьму подарков и поздравлений, и ни разу не спросила почему. Ну что он, маленький? Наверное, знает, что делает. А Ли… Ли сказала ему «да», стало быть, Ясмин сказать нечего.

Поэтому она незаметно ткала для Абаля невидимую паутину связей, ела мёд, жаловалась на тошноту и перезванивалась с Чернотайей. Ее любимым напитком вместо кофе стал чай особого сорта, лучшей подругой — Лив, а мастер Бриар неожиданно поладил с Абалем. Последнее больше всего изумило самого Абаля, который отродясь друзей не имел и не планировал.

А любимым временем дня стала ночь.

Ночью не тошнило. И возвращался Абаль. Ясмин ложилась к не у грудь и перебирала его чёрную косу, которая матово зеркалила, что от солнца, что от луны.

— Клянись, что любишь, — требовала она, и Абаль клялся, хотя не очень-то любил клятвы.

— Тогда клянись, что после родов мы переедем обратно в старую спальню!

— Переедем, если захочешь, — обещал он.

Врал. Едва они переехали в новый дом Абаль построил лабораторию в центральном коридоре, а после заявил, что это неудобно, и перекрыл вход. И построил ещё два коридора, которые обтекали эту самую лабораторию двойным рядом окон. А поскольку это было ещё менее удобно, пустил по краю двухэтажную оранжерею, внутренний дворик и озеро с в неведомой красоты кувшинками. И Ясмин даже возразить не смогла, потому что оранжерею он подарил ей на первый юбилей помолвки, а дворик в честь первой встречи. А поскольку за пять лет юбилейных дат накопилось много, дом разросся и углубился. Переходы и коридоры струились, извивались и путались, как нити в клубке. Комнаты перекрывались другими комнатами, двери прятались в окнах, шкафах и люках, а их старая спальня однажды оказалась комнатой в комнате. А после ещё раз. И чтобы в неё попасть приходилось совершать по дому бессмысленные и трудоемкие перебежки. Мать Абаля сказала, что это нормально.

— Это в порядке вещей, мастер Ясмин, он просто вьёт гнездо. Он же змея.

Ясмин мысленно взвыла и решила, что больше одного ребёнка им не надо.

Разумеется это было ещё до того, как она узнала до беременности. А теперь было поздно. Поэтому она дергала Абаля за косу, теребила и капризничала, в глубине души понимая, что происходит равноценный обмен. Она живет в гнезде, а Абаль терпит ее норов и не умение жить стадно. Да и готовит она не очень… Но они все ещё притираются, принюхиваются друг к другу. И в глубине души Ясмин нравится жить спальне, которая спрятана в самом сердце дома, куда не дотягивается ни один цветок, не проникает птичий слух, которую не ловит Титориум. Можно расхаживать голой до полудня, по часу мокнуть в ванне и знать, что кроме Абаля никто не переступит порог. Никто просто не найдёт их приватный мир, затерянный в лабиринте. И никто не узнает, что за закрытой дверью великий Примул теряет железный самоконтроль, а по утрам самолично готовит супруге блинчики.

Когда прекращался токсикоз, Ясмин искренне считала себя счастливой. Почти.

Иногда что-то царапало глубоко в груди. Скреблось вежливо, как послушница в закрытую дверь кельи, но едва Ясмин ловила себя на тревоге, та тут же и ускользала. Таяла, как масло над огнём. Но в ночь перед родами, накатило снова. Ясмин привычно прижалась к Абалю, а после разрыдалась. Тот перепугался до смерти.

— Болит? Где болит? А ты, гниль болотная, где Калма, где Лют? Надо врача…

Он запустил три воздушные волны, и те мелкими змейками судорожно метались в архитектурном бедламе их дома.

— Здесь болит? А здесь?

Ясмин мотала головой, но Абаль словно ослеп и оглох.

— Не болит! — крикнула она наконец. — Я просто плачу, и просто не знаю почему. Беременная женщина — существо гормональное, бывает.

Абаль остановился и волны, сканирующий дом, стихли. Он долго смотрел на заплаканную Ясмин и ни о чем не спрашивал, а после опрокинул в постель и начал целовать. Ясмин благодарно закрыла глаза и упала сознанием в темноту.

И вышла из тюрьмы. Той самой тюрьмы, в которой когда-то содержался Англичанин. На улице была все та же полузабытая слякоть и легкая изморозь ловилась фантомным холодом. Тюрьма располагалась недалеко от частного сектора и Ясмин шла и шла куда-то мимо заброшенных на зиму дач, иногда проходя их насквозь, как призрак. Долго блуждала, а потом вышла к тому самом кафе. Берендей, кажется… Она так долго жила в Астрели, что родной язык начал выветриваться из памяти.

— Два кофе, два омлета, четыре гренки, — сосредоточенно повторила официантка, глядя на Ясмин и та автоматически возразила:

— Нет-нет, один кофе и один омлет, а гренок не надо. Меня от них тошни…

Официантка прошла сквозь неё, и Ясмин обернулась. Куда она смотрела, если не на неё?

Они сидели там же, где когда-то и она сама. Дальний столик, отделённый от основного клиентского массива вечно пустующим административным уголком.

Красивая пара.

У неё была стрижка пикси, массивные серьги, и от вардовской Ясмин в ней остались только глаза. Все ещё пугающе пристальные. Нежная улыбка на губах смотрелась незнакомо. Он… Он все ещё был Абалем, переделанным этим миром в пресыщенного эстета. Они держались за руки и бесстыдно перегнувшись через столешницу, жарко шептались. Ни одному из них не приходило в голову пересесть. Две чужеродные человеческие единицы в кафе по имени «Берендей». Они были чужды этому месту, как была чужда и сама Ясмин — босая, призрачная и беременная. Пропитанная Вардой до кончиков волос.

— Говорят, они каждый год сюда приезжают, — зашепталась у неё за спиной.

— Да ты что? Каждый? — не поверил кто-то.

— Да говорю тебе — каждый. Вроде бы встретились здесь и каждый год отмечают день встречи, и даже заказывают то же, что и в тот день, представляешь? Вот твой Вовка так может, а?

— Ну… Съесть все это он может, это да, — взгрустнул голос. — А так нет. А они такие красивые…

Они и правда были красивые. Ясмин словно видела саму себя рядом с Абалем — только со стороны. Не столько красивые, сколько идеальные — друг для друга. Значит, Ясмин не умерла. Ясмин была здесь все эти пять лет. Фантомные слёзы подкатили к горлу.

Она прошла мимо, едва слышно проведя рукой по волосам Ясмин, и вышла на улицу. Нужно было возвращаться, она это понимала, но у окна, где был виден самый край их столика, все равно остановилась. Ясмин держала Абаля за руку и смеялась. И словно светилась изнутри, подсвеченной солнцем жемчужиной. Или теперь следует называть ее Аминой?

Как забавно. Быть может, они поменялись судьбой? Ясмин не сразу поняла, что плачет. Она яростно вытерла слёзы, но они набежали вновь. Что-то темное и полузабытое таяло у неё в груди, и слёзы невозможно было остановить.

Ясмин проснулась с улыбкой.