Мы, можно сказать, некоторым образом народ исключительный. Мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-то важный урок… но кто может сказать… сколько бед суждено нам испытать, прежде чем исполнится наше предназначение?

Константин Аксаков:

Первый, явственный до очевидности, вывод из нашей истории и свойства русского народа есть тот, что это народ негосударственный, не ищущий участия в правлении, не желающий условиями ограничивать правительственную власть…

Отделив от себя правление государственное, народ русский оставил себе общественную жизнь… Не желая править, народ наш желает жить, разумеется, не в одном животном смысле, а в смысле человеческом. Не ища свободы политической, он ищет свободы нравственной, свободы духа, свободы общественной – народной жизни внутри себя…

Сей взгляд русского человека есть взгляд человека свободного. Признавая государственную неограниченную власть, он удерживает за собою свою совершенную независимость духа, совести, мысли.

Общественное мнение – вот чем самостоятельно может и должен служить народ своему правительству, и вот та живая, нравственная и нисколько не политическая связь, которая может и должна быть между народом и правительством.

Правительству – право действия и, следовательно, закона; народу – право мнения и, следовательно, слова. Вот русское гражданское устройство!

Между прочим, задолго до П. Чаадаева и К. Аксакова, французский философ Д. Дидро писал Екатерине Второй: «Мне кажется вообще, что ваши подданные грешат одной из двух крайностей: одни считают свою нацию слишком передовой, другие – слишком отсталой. Те, которые считают ее слишком передовой, выказывают этим свое крайнее презрение к остальной Европе; те, которые считают ее слишком отсталой, являются фанатическими поклонниками Европы.

Первые никогда не выезжали из своей страны; вторые или жили в ней недостаточно долго, или не дали себе труда изучить ее. Те и другие видят только внешность, одни – издали, другие – вблизи: внешность Парижа и внешность Петербурга. Я очень поразил бы их, если бы показал им, что между обеими нациями существует такая же разница, как между человеком сильным и диким, еще только познавшим начатки цивилизации, и человеком деликатным и изысканным, но пораженным почти неизлечимой болезнью…»

Константин Ушинский

Но вернемся к русской педагогике. Прикоснемся к ее истории.

Научная педагогическая мысль возникла у нас в России во второй половине XIX столетия. И зародилась в голове невероятно талантливого любителя, ни одной минуты не учившегося на педагога.

Константин Ушинский провалил выпускные экзамены в Ярославской гимназии. Но тут же поехал в Москву и поступил на юридический факультет университета. В 20 лет читал Руссо – на французском, Бэкона – на английском, Канта – на немецком. Ему была присуждена степень кандидата юриспруденции. А в 33 года выступил с первыми педагогическими статьями. Спустя еще два года стал инспектором Смольного института. И насколько обожали его смолянки, настолько ненавидели профессиональные педагоги.

Ушинский отменил раздельное обучение благородных и неблагородных девиц. Ввел преподавание предметов только на русском языке. Открыл педагогический класс для подготовки учительниц. Разрешил читать Лермонтова и Гоголя, а также задавать преподавателям вопросы, что раньше было строжайше запрещено. А время, между прочим, было суровое – страной правил Николай I.

Начальница Смольного института не могла просто уволить кумира смолянок. Слишком популярным было его имя. Тогда ухватилась за его болезнь – туберкулез. Добилась отправки на лечение за границу.

Ушинский объездил всю Европу, посетил много школ, приютов, детских садов, встречался с лучшими педагогами. И готов был написать первый русский учебник по педагогике «Человек как предмет воспитания».

«Каждый народ, – писал он, – имеет свой особенный идеал человека и требует от своего воспитания воспроизведения этого идеала в отдельных личностях. Идеал этот у каждого народа соответствует его характеру, определяется его общественной жизнью, развивается вместе с его развитием».

Какой же идеал был ближе самому Ушинскому? Нет, не английский джентльмен, французский вольнодумец или немецкий служака. И не русский революционный демократ. «Есть только один идеал совершенства – идеал, представляемый нам христианством, которое указывает высшую цель всякому воспитанию», – писал он. И был тысячу раз прав. Как тут не вспомнить известную мысль Ф. Достоевского: «Ты – русский, поскольку ты православный… Русский без православия – дрянь, а не человек».

Но еще более высоким идеалом для Ушинского была народность. «Народ без народности – это тело без души, которому остается только подвергнуться закону разложения и уничтожиться в других телах, сохранивших свою самобытность».

Простой народ в то время еще пел свои народные песни и плясал свои пляски, говорил пословицами и поговорками, почти поголовно ходил в церкви и справлял все народные и церковные праздники, жил по своим обычаям и традициям, носил свою национальную одежду, кормился своей кухней. Иностранного в жизни простого народа не было практически ничего. Но аристократия-то уже говорила на иностранных языках и воспитывала своих детей в иностранном духе. Не было единства нации: народ распадался на своих и… своих, но как бы чужих, бедствующих в нищете. Россия подтачивалась собственной властью, как светской, так и церковной.

И Ушинский забил тревогу: «Каждому народу суждено играть в истории свою особую роль, и если он позабыл эту роль, то должен удалиться со сцены: он более не нужен».

Ушинский первым в России провозгласил, что воспитание детей – вовсе не личное дело каждой семьи. И назвал это воспитание общественным, поскольку семья должна готовить детей в первую очередь для государства и общества, и потом только для своих интересов.

«Система общественного воспитания, – писал он, – вышедшая не из общественного убеждения… не будет действовать ни на личный характер человека, ни на характер общества». И очень категорично заявил, что без общественного мнения о воспитании этого воспитания быть не может.

Ушинский вроде бы держался в стороне от критики самодержавия. Но приведенные выше его высказывания показывают, что воспитание не может быть в стороне от политики, и само по себе является частью политики.

В этом убеждают и такие его слова: «Поскольку вы даете прав человеку, постольку вы имеете право требовать от него нравственности. Существо бесправное может быть добрым или злым, но нравственным быть не может». Как видим, Ушинский говорил не о ребенке, а о человеке.

И еще несколько его высказываний, как моралиста:

«Не говорить о себе без нужды ни одного слова. Ни разу не хвастать ни тем, что было, ни тем, что есть, ни тем, что будет».

«Самостоятельные мысли вытекают только из самостоятельно же приобретаемых знаний».

«Только личность может действовать на развитие личности… Только характером можно образовать характер».

А вот – заповедь великого педагога на все времена:

«Воспитатель не чиновник, а если он чиновник, он не воспитатель».

Джон Локк

Наше мнение о европейцах будет более точным и справедливым, если мы будем знать, как у них поставлено воспитание, и как развивалась научная педагогика.

В Англии до сих пор почитают философа Джона Локка.

Локк исповедовал два главных принципа. Первый: воспитание важнее образования. И второй: семейное воспитание важнее школьного.

Целью воспитания Локк считал формирование джентльмена. Если призывал к этому идеалу, значит, джентльменов в Англии раньше было не густо.

Джентльмен по-английски – это примерно (очень примерно) то же самое, что по-нашему был советский человек. Только там этим занимаются уже больше 300 лет, а мы оборвали процесс после 70 лет эксперимента.

Похоже, Макаренко, призывавший воспитывать у детей нравственные тормоза, почитывал Локка. То есть сдержанность, умение владеть своими запросами и страстями. У Локка это звучало короче и афористичней: «Джентльмен начинается с самообуздания».