Он был обычным французским крестьянином, предателем, подкупленным врагом и используемым в качестве почтового отделения, то есть он не был нанят для того, чтобы активно добывать информацию, а просто принимал сообщения, которые привязывал к почтовым голубям, и отправлял их немцам через линию фронта, когда на берегу никого не было.

Он находился под подозрением несколько дней, потому что его постоянно видели в местах, где ему незачем было находиться, но у него всегда имелось наготове какое-нибудь оправдание: то он искал отбившуюся от стада скотину, то собирал хворост, то разыскивал еще что-то.

Гражданское население в зоне боевых действий создавало огромные трудности для военных властей, но было вполне естественно, что люди не хотели покидать свои дома, если их к этому не принуждали. Странно было видеть, как крестьянин стоически пахал свое поле, когда снаряды со свистом проносились над его головой и взрывались вокруг него.

Мы были расквартированы на ферме этого шпиона. Однажды вечером, когда он вернулся на свою ферму, его остановили и нашли голубя, припрятанного в его пальто. Он был посажен под арест и, разумеется, знал, что обречен. Канадцы передали его французским властям, которые, полагаю, поступили с ним должным образом.

Произошла ужасная сцена, прежде чем его увели. Его жена и сестра, вероятно, прекрасно знали о его предательстве, и их плач слышался еще долго после того, как этого человека забрали.

В начале апреля мы подошли к Ипрскому фронту, и меня полностью заняли разведывательной работой. Приблизительно в середине месяца наша дивизия заняла позицию вокруг Сен-Жюльена. В любой момент мы ожидали нападения, и нам было чрезвычайно важно знать, идут ли к нашему противнику подкрепления. Так как мое знание немецкого языка было довольно приличным, то ночь за ночью я проскальзывал между боевыми порядками, чтобы послушать, что говорят немцы в своих окопах. По акценту можно было отличить баварцев от саксонцев, и если мы знали, что тот или иной участок фронта держат баварцы, но внезапно либо баварцы исчезали, и их заменяли саксонцы, либо баварцы и саксонцы сидели в окопах вместе, то, сложив два и два, через некоторое время можно было сделать вывод, прибыли ли уже подкрепления и укрепляют ли данный участок фронта с целью подготовки наступления.

Это было нервирующее занятие – пробираться по ничейной земле – и довольно страшное, потому что на протяжении нескольких месяцев там периодически шли бои на всех этих набухших водой, зловонных грязных полях, по которым я ползал. Однажды ночью, когда я крался в кромешной тьме, моя правая рука коснулась чего-то и с отвратительным хлюпающим звуком окунулась в осклизлую массу. Это оказалось тело бедняги, которое уже несколько недель лежало там.

В другую ночь, когда я был уже близко к немецким окопам, у меня спросили пароль, а вслед за этим в меня полетела ручная граната. В результате – раздробленная коленная чашечка. Но удача была со мной: меня нашли наши патрульные и оттащили назад к своим. Я пришел в себя, лежа на носилках. Взглянул на свои ноги, и ужас объял меня. Когда я заполз на ничейную полосу, на мне был надет клетчатый гордонский шерстяной килт, так как я к этому времени был приписан к Канадской шотландской бригаде. Но теперь на носилки был наброшен сифортский килт. Конечно, килты были перепутаны на одном из передовых перевязочных пунктов, но тот факт, что на мне надет килт не того образца, волновал мой находившийся в полубреду мозг гораздо сильнее, чем моя рана.

Несколько недель спустя я был комиссован и после приятно проведенного периода выздоровления получил должность сотрудника разведки в Военном министерстве. Затем, когда я окреп и снова уже мог ходить, меня отправили на Восточное побережье заниматься контрразведывательной деятельностью. В этот период не происходило ничего особенного, что было бы связано с моей работой, но я постигал азы, и знания, полученные в течение тех шести или семи недель, основательно познакомили меня с контрразведывательной службой.

Телеграмма вызвала меня назад в Военное министерство, куда мне было приказано явиться в определенную комнату.

– Господин Хилл, – обратился ко мне человек в штатском с самыми кустистыми бровями, которые я когда-либо видел у мужчины, – вы говорите по-русски?

– Да, сэр, – ответил я, и по моей спине пробежала теплая волна. Я очень хотел поехать в Россию, и для меня этот вопрос мог означать только то, что меня отправят на тот фронт.

Но у руководства были иные планы, так как доктор Росс (позже сэр Эдвард Денисон Росс, директор Института востоковедения) – этот джентльмен в штатском – сказал:

– Тогда будьте добры выучить за месяц болгарский язык.

И мои надежды рухнули.

На протяжении последующих четырех недель я упорно занимался в Военном министерстве с преподавателем болгарского языка и одновременно проходил специальный курс разведывательной работы. Это был очень основательный курс. Специалисты из Скотленд-Ярда читали мне лекции о том, как вести слежку и выявлять слежку за собой. Меня обучали методам использования невидимых чернил. Я усваивал систему шифрования и все уловки, полезные для тайных агентов.

В то время случилось так, что один британский шпион бежал из оккупированной немцами части Бельгии. Несколько дней перед своим бегством он лежал на чердаке и наблюдал за тем, как немецкие части грузились на поезд в некоем транспортном узле. Час за часом он записывал невидимыми чернилами на жиронепроницаемой бумаге номера вагонов и виды войск, размещенных в них, и пересчитывал погруженные пушки. Наконец, когда у него оказалась вся необходимая информация, он завернул в эту жиронепроницаемую бумагу бутерброды с очень жирной ветчиной и положил сверток в подседельную сумку своего велосипеда; потом сел в седло и принялся крутить педали, направляясь в сторону границы с Голландией.

На границе люди стояли в длинной очереди на проверку документов, и он жевал свои бутерброды, пока медленно продвигался к пропускному пункту. Когда подошла его очередь отдавать свои документы на проверку, он аккуратно завернул в бумагу те бутерброды, которые не успел съесть, и у всех на виду положил их в подседельную сумку своего велосипеда. Офицер изучил его документы, обнаружил, что они в полном порядке, заглянул в подседельную сумку, чтобы посмотреть, не везет ли он там какие-либо письма, и пропустил его в Голландию. Через тридцать шесть часов он был уже в Лондоне, и мы проявляли то, что было написано на жиронепроницаемой бумаге.

Как я восхищался этим агентом и его бесстрашием! Рад сообщить, что он прошел войну вполне благополучно, и всего лишь несколько недель тому назад я встретил его в Клубе консерваторов.

В конце месяца мой болгарский язык был почти превосходным, и я готовился отбыть в Салоники. Незадолго до этого мы остановили нейтральное судно, перевозившее болгар из Соединенных Штатов, и имели причины предполагать, что один из них имеет важное задание. Болгары находились во дворце Александры, который был превращен в лагерь для интернированных гражданских лиц.

Было решено, что я проведу сутки во дворце как военнопленный, поэтому, будучи соответствующим образом экипированным (одетым в штатское платье и с подержанной сумкой, которую купил на Чаринг-Кросс-роуд и в которой были всякие мелочи, которые могли бы находиться в багаже пассажира третьего класса), я отправился во дворец Александры в автомобиле в сопровождении двух военных полицейских, которые думали, что я настоящий болгарин.

Задержанные во дворце Александры были пестрой компанией – немцы, австрийцы, болгары и турки, но в каком-то смысле они были состоятельными людьми, так как у многих из них имелись либо друзья, либо жены и родственники, которые благодаря своему британскому подданству не были арестованы и имели возможность навещать их.

Я нашел группу недавно задержанных болгарских пленных и сказал им, что со мной приключилось аналогичное несчастье по дороге в Копенгаген. Моя легенда гласила, что я – болгарин, рожденный в Америке, и решил вернуться на родину, чтобы выполнить свой долг. Тот человек, который меня особенно интересовал, рассказал мне, как надо вести себя на допросе, которому меня подвергнут, что я должен говорить и делать, а чего не должен. Он уже прошел все это несколько дней назад.