- Но теперь, - докончил паша, - когда она живет в простом крестьянском доме с открытыми окнами и дверьми и нравы в этой бесстыдной стране позволили бы ей все, - теперь она самая верная, самая любящая жена.

Они были оба тронуты и ласково гладили друг друга.

- Как же это случилось, паша, - спросила герцогиня, - что вы стали бедны?

Все молчали. Вдруг у Мелек вырвался низкий звук. Эмина бойко заметила:

- Но, Madame, это достояние всемирной истории. Он натворил таких же глупостей, как и вы сами.

Фатма ревниво оттеснила ее в сторону.

- Не как вы, прекрасная герцогиня. Он поступил гораздо - глупее.

- Конечно, гораздо, гораздо глупее, - пробормотал Измаил-Ибн-паша и, обессиленный постыдными воспоминаниями, опустился на ковер.

Фатма защебетала:

- Он сам своими руками погубил себя. Он до тех пор швырялся своим счастьем, пока не случилась беда! Султан был так расположен к нему, что еще раз поручил ему управлять провинцией: а он ведь уже и в первый раз скопил порядочное состояние. Что же он делает? Вместо того, чтобы класть деньги в карман, он выбрасывает их. Он подкупает всех, он хочет, чтобы провинция восстала и отделилась от империи. Не должен ли был ваш пример, герцогиня, сделать его осторожнее? Все идет хорошо, пока не приезжает тайный доверенный султана с множеством золота и с полномочиями. Я предостерегаю Измаила-Ибн: "Позволь мне послать к нему рабыню; она приведет его с наступлением ночи ко мне в гарем. Я клянусь тебе, что он не сделает мне ничего. Я дам ему сонное питье и отрежу ему сонному голову. Или я отравлю его. Разве твоя мать, великая Зюлейка, не отравила множество мужчин?" "После того, как она насладилась ими", - ответил мне паша. И из ревности он оставляет своего врага в живых, пока тот сам не нападает на него. Тогда ему приходится бежать - ах, я как раз примеряла кружевную накидку, полученную из Парижа. Полюбуйтесь ею, вот она. Она, конечно, разорвана, ведь она была на мне во всех поездках - но как элегантна! Мой остальной гардероб должен был остаться там...

Она заплакала. Измаил-Ибн-паша тяжело вздохнул.

- Еще многое должно было остаться там: все мои поместья, все мои деньги, мои узорчатые ткани, амбары с зерном, которое я продавал только во время голода по очень высокой цене, и все мои мамелюки и весь мой гарем. Друзья поспешно продали его, на выручку я купил это скромное имение. Я-то, старый крестьянин, доволен - но мои четыре прекрасные супруги!

- Мы счастливы, возлюбленный, когда счастлив ты! - воскликнули все трое. С порога скромно повторила четвертая:

- Когда счастлив ты, возлюбленный!

И еще одна красивая девушка в смятых юбках, с растрепанными локонами и жгучими глазами, покачивающейся, томной походкой скользнула в комнату и упала на подушки.

- Так ты опять здесь, Фарида? - с легким упреком сказал паша.

- Для тебя, - ответила она, - я охотно стала бы самой последней рабыней. Почему ты не продал тогда и меня: ты был бы гораздо богаче. Я просила тебя об этом.

- И я просила тебя об этом, - воскликнула Эмина. Фатма топнула ногой.

- Я просила раньше вас.

Мелек издала низкий звук. Паша нагнулся к герцогине и прошептал:

- Они не сознаются в правде, потому что боятся друг друга. Но в действительности каждая обнимала мои колени и молила меня продать трех остальных и взять с собой ее одну. Да, так сильно они любят меня!

Он покачивался из стороны в сторону и сиял.

Фарида выбежала из комнаты. Через пять минут она вернулась, еще непричесанная, но надушенная white rose, и принесла папиросы, чаши и стаканы. Чаши были не из ляпис-лазури, как когда-то, а из фаянса. Но в рахат-лукуме, размягченном водой, герцогиня узнала дивные "яства отдохновения", оставлявшие на языке, на котором они таяли, тихое предвкушение рая. Она подперла голову рукой и, лежа на своих блестящих, зеленых шелковых подушках, напоминавших ей далекие времена, слушала болтовню женщин и тихое воркованье павлина; она видела почтенную фигуру старика и нежные члены юноши и белые облака, поднимавшиеся из кальяна Мелек, - и все это покоилось на золотом фоне сказки. В окно заглядывала пронизанная солнцем гроздь; за окном совершал свою работу полдень. Мечтательная радость лежала в комнате на всем: на шелках и на телах.

- У меня является искушение остаться здесь, - неожиданно сказала герцогиня. - Что, если бы у вас купили ваше имение?

Наступила пауза.

- Я не совсем понял, что вы сказали, герцогиня, - осторожно ответил паша.

- Это не так трудно понять... О, вы останетесь здесь, вы и ваши четыре дамы. Мы будем жить все шестеро здесь в доме. Но за землю вам дадут деньги. Разве вам не было бы приятно опять иметь деньги?

Паша долго покачивал головой; жены смотрели на него, затаив дыхание.

- Я не стану отрицать этого, - наконец, объявил он. - Это было бы мне приятно. Я признаю также, что я, старый крестьянин, никогда ничего не понимал в сельском хозяйстве. Здесь имеются известные трудности, например, подати. Я привык брать их у других; теперь я должен сам платить их: я слишком стар для таких вещей.

- Вот видите.

- И у вас есть покупатель, герцогиня, который был бы согласен и способен исполнять здесь всю работу, в то время, как мы будем отдыхать?

- Покупатель...

Она вскочила, смеясь над собственным капризом, и подбежала к окну.

- Вот он там развалился, наш покупатель! - воскликнула она.

Женщины выглянули в окно; трое из них прибежали в одно мгновение, Мелек подошла не торопясь. Паша смотрел из-за ее плеча. Во дворе под одной из аркад, на солнце, лежал, свернувшись, пастух с гор. Его загорелое лицо выглядывало из облезлых черноватых шкур, точно из дряблого меха. Он сурово и неподвижно смотрел вверх: там смеялось шесть лиц. Женщины кричали от удовольствия, откусывая широкими белыми зубами ягоды с виноградной кисти у окна. Острый язычок Фариды целовал сквозь прозрачный рукав руку герцогини, скользя по ней все выше, до самого плеча. Мелек сзади прижимала ее к своим твердым маленьким грудям.

Вдруг раздался свирепый визг павлина. Шум разбудил юношу, и он столкнул птицу. Он встал, и, приложив одну руку к заспанным глазам, в другой держа флейту, подошел к ним, - золотистый, мягкий, влекущий и томный. Женщины перестали смеяться. Он опустил глаза, заметив свою наготу. Чтобы оправиться от смущения, он поднес флейту к губам. Они слушали его. Затем они дали ему пирожных: ему и павлину.