Однако солнце скрылось, ветер стал холоднее, пошел дождь, и они поднялись. Тильда хотела вернуться, но Бальрих увлек ее в сторону фабрики. Он знает место, где можно спрятаться от дождя: то были вагоны, в которых со станции возили тряпье на фабрику. Один вагон был открыт. Девушка не решалась, однако, войти в него.

- Чего ты боишься? - спросил Бальрих. - Тебя пугают вонючие тряпки?

- Что мне до этого? - ответила она. - Я всю жизнь работаю в тряпичном цехе.

Он подсадил ее, и она влезла в вагон.

- Здесь хоть сухо, - сказал Бальрих.

- И даже тепло, - прошептала она, покоряясь его жадным рукам.

Но когда в полутьме вагона она, прижавшись к груди Бальриха, стала искать его взгляда, он закрыл глаза, чтобы остаться наедине со своими мыслями. Это лучшее, что есть у нас, а потом становится еще хуже. Любовь существует только для того, чтобы пролетарии размножались. Мы на Геслинга работаем даже здесь, да еще на наших лидеров. И Геслинг и наши лидеры сходятся на том, что нас все еще недостаточно; им нужен человеческий материал.

- Но эти минуты - наши, - прошептала девушка, - и никому их у нас не отнять. Целуй меня, любимый!

Они вдруг отпрянули друг от друга. Кто-то забарабанил в стенку вагона, и в дверях показался огромный силуэт. Смотритель! Он раскричался, браня на чем свет стоит этот сброд, который на чудном тряпье занимается пакостями. Когда Бальрих наконец вышел, смотритель схватил его за ворот и поднес к его лицу карманный фонарик. Но Бальрих оттолкнул его, вытащил Тильду из вагона, и вот они уже бегут, осыпаемые бранью смотрителя, бегут в одиночку, под дождем, не видя друг друга в темноте. И только у кладбища они встретились. Под фонарем Бальрих увидел Тильду, она промокла до нитки: ее платок остался в руках смотрителя. Бальрих тотчас снял куртку и накинул ее на себя и на девушку. И они пошли, прижавшись друг к другу. Казалось, под одной курткой одно тело и одна душа. Тильда дрожала от холода, а он от гнева.

Закусочная была едва освещена. Изнутри не доносилось ни звука, но у входа они увидели Симона Яунера и рядом с ним, возле стены, две тени кажется, двое господ.

Неужели это старший инспектор... а другой... о боже! Сам!.. Согнувшись, они прошмыгнули мимо - одна куртка, одна душа. А за спиной кто-то из господ сказал:

- Только эти люди бывают так счастливы.

II

РАБОЧИЙ И БАРЧУК

Две недели спустя, в воскресный день, обе семьи, - Динклей и Бальрихов, - возвращались полем из Бейтендорфа, где состоялись крестины новорожденного ребенка Малли. Они направились прямо в закусочную и принялись за вино, а мать кормила младенца грудью. За длинным столом родственники сидели пока одни. Когда стали появляться другие посетители, они уже отобедали и посуда была убрана. Двоюродный дед Геллерт, похожий на скелет в черном сюртуке, усмехаясь в свою козью бородку, притопывая и хлопая в ладоши, пустился в пляс вокруг своей племянницы Лени. Он уверял, что видел точно такой же танец на чужбине.

Правда, потом он, пыхтя и отдуваясь, в изнеможении повалился на скамью. Среди шума, стоявшего в закусочной, Карл Бальрих тревожно следил за стариком; тот покачивался из стороны в сторону, и глаза его по-старчески стекленели. Внезапно, взглянув на него в упор, Бальрих шепотом спросил:

- Дядя, а что это за история была тогда у тебя с Геслингом? Помнишь?

Геллерт бессмысленно уставился на племянника.

- Тогда? - повторил он.

Бальрих уверенно кивнул:

- У тебя... и ты знаешь, с кем.

Бальрих решил непременно выяснить, что крылось за недавней болтовней старика: "Ведь я бы мог нынче сидеть на его месте!" Наверно, просто врал, старый бездельник, - твердил себе Бальрих всякий раз, когда ему приходили эти слова на память. И все же они приходили. Теперь он ждал, чтобы старик сам все выложил. Эта минута настала. Геллерт будто очнулся и с дрожью в голосе спросил:

- А разве я чего-нибудь проболтался?

- Ты уже сказал слишком много, - отрезал Бальрих, - валяй до конца.

- Неужели кто-нибудь узнал?

- От меня-то ни один человек не мог узнать. Но если ты со мной не будешь откровенен...

Старик торопливо закивал.

- Уж лучше ты, чем другие. Ты самый толковый. А от твоего дядюшки мало было проку.

- Мне это отлично известно, - резко ответил Бальрих. Он отнюдь не чувствовал расположения к родственникам, которым, подобно его дядюшке, хоть он и прожил на свете семьдесят лет, не только нечего было оставить своим племянникам, но они еще сами сели им на шею. Да и эта пляска вокруг Лени покоробила его.

Старик испуганно заморгал. Из страха перед племянником он решил плюнуть на всякую осторожность.

- Да разве я мог... тогда предвидеть, - начал он. - Представь, что есть у тебя старинный друг, боевой товарищ, с которым ты делишь все: твой матрац - его матрац, твоя вошь - его вошь, и даже наши жалкие пфенниги лежат в одной копилке. Порой в ней бывали впрочем, и талеры. И вот когда один из друзей надумал обосноваться в одном городке, заняться своим ремеслом и стать мастером, другой, уезжая, до своего возвращения оставляет ему свои талеры.

- И это был ты?

- Видит бог, я.

- Кому ты оставил талеры - старому Геслингу?

- А тому, кто их хапнул. Понял? - шепотом сказал Геллерт.

Бальрих пожал плечами.

- Интересно, целы они были бы у тебя сейчас?

Тут старик, вспылив, ухватился за край стола и завопил фистулой:

- Не талеры были бы у меня нынче, а моя доля доходов, вот что!

Едва эти слова вырвались у Геллерта, как он испуганным взором обвел всех присутствующих. Но среди шума и разговоров никто его не слышал. Бальрих сердито отвернулся. Нужда была допытываться, старик несет явный вздор!

- Выходит, Геслинг на твои три-четыре талера построил фабрику?

- Не четыре, а четыреста минус четыре, - зашипел Геллерт. - Да, да! И все это я получил от жены одного мастера, у которой малярничал... можешь сам догадаться, за что получил... Малярной кистью я бы, конечно, столько не заработал!

- Бесчестные деньги, - сказал Бальрих. А старик заблеял:

- Попробовала бы она их не дать, узнала бы, почем фунт лиха!

- И Геслинг знал об этом?

- А то нет!

- Тоже негодяй!

Геллерт насупился и заметил с укором: