Наташа проводила Евгению до машины.

– Спасибо вам большое, что подвезли меня, а то такой дождь был!

– Наташа, а бабушка-то твоя жива? – Евгения опустила стекло.

– Жива-а! – рассмеялась Наташа.– Помогает зятю ухаживать за лошадями.

Тут рассмеялась и Евгения.

– Пока! – махнула она Наташе и завела машину.

Евгения приезжала чуть раньше начала рабочего дня. Ее секретарь Наташа уже всегда сидела за рабочим столом. Ухоженная, спокойная. За полтора года работы в полиграфической фирме Евгении она ни разу ни с кем не поссорилась. Да и друзей у нее, похоже, тут не было.

Сотрудники, а больше сотрудницы, считали секретаршу не в себе, подшучивали над ней. Наташа не обижалась, иногда лишь беззащитно улыбалась в ответ.

Сегодня, как всегда, Наташа уже сидела на своем месте.

– Здравствуй, Наташа, – Евгения впервые сказала секретарю «ты».

– Здравствуйте, – девушка ждала появления Евгении. – Евгения Владимировна, мама приглашает вас в гости, с семьей.

Наташа немножко волновалась, поэтому говорила тихо. Она боялась показаться навязчивой.

– Спасибо, Наташенька, – Евгения ответила тоже тихо и ласково посмотрела на нее, – обязательно.

– Как в кино, – прокомментировала рассказ племянницы Мария.

– В жизни еще закрученнее сюжеты бывают.

Евгения начала рассказывать об Италии, куда они все-таки съездили ранней весной с мужем и сыном, о Татьянином доме…

– Не надо мне это говорить! – гневно прервала ее тетя. – Я никогда там не смогу побывать – значит, и знать необязательно!

– Неужели неинтересно? – в очередной раз удивилась Евгения.

– Нет! – отрезала Мария.

– Почему?

– Потому!

Евгения знала, что тетя была равнодушна к чужим путешествиям всегда, но все же рискнула отвлечь ее от болезни разговорами об иностранной жизни.

– Рассказывай лучше про Алексея!

– Ты же знаешь, что он нравился мне с детства. А потом в Кирове в автобусе встретились.

Мария оживилась.

Миллион раз она слышала эту историю и все равно предпочитала услышать именно ее, но только не о заграничной жизни.

– Я села, а рядом какой-то парень у окна говорит: «Извините, пожалуйста, вы не могли бы подвинуться, а то моя репутация подмокает».

На улице был сильный дождь, и в советский автобус через окно, хоть и закрытое, он проникал и капал прямо на сиденье. Я улыбнулась и отодвинулась. Взглянули друг на друга. Удивились страшно и обрадовались. Алексей! Вот и стали встречаться.

Мария довольно всхохотнула, хотя слышала эту историю миллион раз.

Папка и мама

– Уух, эта шипега! Вся в отца пошла! – слова матери больно ранили одиннадцатилетнюю Марию.

– Что сидишь возле отца? – мать нависла над худенькой девочкой.

– Таак, – несмело ответила та.

– Валенки подшивать учишься?

– Неет.

– Делать больше нечего? Иди вон…

Она не успела договорить. Отец, до этого не вмешивающийся в разговор, спокойно, но твердо сказал:

– Пусть сидит! Учись, Машур, любая наука – не рюкзак, плеч не тянет.

И Маша, приободрившись, спросила отца:

– Папка, а ты меня научишь валенки подшивать?

Отец ласково кивнул.

Маша и Галя спокойно себя чувствовали с отцом. Он никогда не кричал на них, а уж тем более не замахивался. Ни одного матерного слова ни разу от него не слышали. Рабочий человек, почти без образования, но с золотыми руками, он от природы был хорошим педагогом.

Однажды за ужином взял кружку, чтобы налить чаю, и на мгновение замер.

– Галин, – позвал он старшую дочь, – а, что, если гостям дать такую кружку, будут пить? Не побрезгуют?

Галя не любила заниматься домашними делами. Вот и посуду помыла кое-как.

– Вымою, вымою, папка! – девочка взяла и тщательно промыла кружку с солью, а потом насухо вытерла ее чистым полотенцем.

– Пунэлик ты мой, пунэлик! – прибежавшая с улицы Маша радостно обнимала сзади отца за шею.

Почему «пунэлик»? Да кто ж его знает!

– Дык ладно тебе, Машур, – отец ласково и стеснительно высвобождался из дочерних объятий.

Мать их никогда не обнимала и не целовала (только в пасхальное воскресенье – троекратно, как полагалась по русскому обычаю). Ей казалось, что надо быть постоянно суровой, хотя она не была жестокой. Детей не била. И дома у нее идеальная чистота, и деньги всегда водились. И, если трудно кому, жизни не пожалеет – поможет. И соседи ее уважали за это и за невероятную трудолюбивость. Но почему-то она считала, что проявление нежности – это плохо, вот постоянно и покрикивала на дочерей и мужа.

А потребность в ласке у девчонок была огромной. Вот и обнимали и целовали сестры в основном друг друга. Галя старше Маши на пять лет. Она стеснялась лишний раз поцеловать отца. Он тоже не бросался к дочерям обниматься. Не принято это было среди простых людей военного и послевоенного советского времени. Он просто гладил их по голове, ласково и долго.

– Парнишечку хотелось мне всегда, – сказал как-то подвыпивший отец Василию Кузьмичу, своему начальнику на лесоучастке, когда они курили на крыльце. – Первая девчонка родилась – Галинка. А вот второго парнишечку ждал, а тут – Машур!..

Девочка тихонько скользнула за угол дома, чтоб ее не заметили.

«Так значит папка не рад мне!» – обожгло голову и все внутри. От обиды хотелось кричать во все горло и тут же умереть. Но Маша не умерла, а время лечит обиды.

– А отца-то ты больше любишь, чем мать, – заметила сокурсница Маши, когда она поступила в училище холодильного оборудования в Кирове. Девушки жили в одной комнате общежития. – Вижу, когда мамка твоя приезжает, рада, но на шею к ней не бросаешься…

– Да. Странно, да?

– Не знаю, – пожала плечами Аля. – Так редко бывает.

В Москве

– Ой, не могу! – кричали дети, указывая на Галю и Машу. – Скажите: корова.

– Ко-ро-ва, – ответили девчонки, налегая на «о».

– Ох-хо-хо! Ха-ха-ха! – слышалось со всех сторон. – Деревня!

– Маам, – захныкали дома сестры, – мы не пойдем больше гулять.

– Это почему еще?

– Над нами на улице смеются.

– Ну и пусть! Плюньте на них, не обращайте внимание!

– Аха-аа… – сестры захныкали еще больше.

– Че смеются-то? – смилостивилась мать.

– Платья у нас длинные и широкие, а у них короткие.

Маша скинула с себя платье и влезла в Галино. Девчонки спокойно уместились там вдвоем. Даже так оно было свободным. Мать хмыкнула, но тут же прикрыла рот кончиками повязанного платка. Она всегда в нем ходила. Даже казалось, что родилась прямо в нем и фартуке.

– Ладно, скидывайте, подошью вам платья.

Шить мама не умела. Она складывала пополам материю, вырезала отверстия для рук и головы и прошивала по швам, мало-мальски обрабатывая горловину и проймы. Возможно, поэтому Маша сама взялась за шитье. Когда училась в четвертом классе, попросила отца купить ткань и тайно от матери (непонятно, почему, но она отрицала всякую инициативу, не от нее исходившую), вручную сшила себе сарафан. Подружки ахнули, увидев его: «Как красиво! Мы такой же хотим!». Показала сарафан и дома. Мать промолчала, а отец попросил жену отдать Маше швейную машинку, которая за ненадобностью пылилась под вышитой салфеткой.

– Ишо че! – заругалась жена. – Сломает.

– Сломает – починю. Отдай девке машинку!

До семидесяти лет шила Мария, пока четыре операции на глазах не перенесла. Машинки менялись, мастерство оттачивалось. В советское время всеобщего дефицита она шила вечерние платья «в люди» и себе, демисезонные пальто сыновьям, даже тулупы, постельное белье, халаты… Шила продавцам в магазинах за возможность купить продукты питания без очереди – колбасу, курицу, масло, туалетную бумагу, сгущенное молоко и кофе, а иногда и конфеты.