Он повесил пластинку на гвоздь внизу мольберта, снял с оного картину и прислонил ее к своему табурету. Затем пружинистой походкой художник снова прогулялся за ширму и в скором времени выволок из-за нее новый холст, очень масштабный.
– Помогите мне, пожалуйста, господин Орлеан: вес немалый, – попросил он.
Герцог ухватился за тяжелый подрамок и поставил картину на мольберт. Когда они оба отступили назад, старик стукнул пальцем по медной пластинке и прочел:
– «Здесь можно видеть сердце Генриха Четвертого, первого Бурбона! Оно было слегка повреждено кинжалом Франсуа Равальяка – мужа необыкновенно высоких принципов».
Картина изображала огромную кухню; большая ее часть была занята циклопических размеров очагом с многочисленными устьями, из коих выбивалось пламя. Над всеми этими устьями стояли кухонные горшки, и в них варились живые люди. Иные тщились выбраться, другие хватались за своих соседей; их перекашивали ужасные гримасы. Звериным страхом и чудовищной мукой лучились все эти изголодавшиеся лица. На одном из изразцов бурой плиты было нарисовано сердце с инициалами Генриха IV.
Герцог отвернулся.
– Я ничего не понимаю в этом, – сказал он.
Дролин громко рассмеялся:
– Не понимаете, несмотря на то, что в каждом учебнике читаются великие слова: «Я бы желал, чтобы каждый крестьянин в воскресенье имел курицу в своей кастрюле»? Да вы гляньте – разве не чудесны эти королевские ощипанные птахи? Поистине, эта плита и есть королевское сердце! Не хотите ли отведать малую толику этого Бурбона? – Он вытащил из шкафа другую табакерку и протянул ее герцогу. – Осталась лишь малость, но угощайтесь. Хорошая смесь – Генрих Четвертый и Франц Первый! Попробуйте – эта забивка навевает поистине зверские мысли!
– Вы хотите сказать, господин Дролин, – уточнил герцог, – что этот табак, этот темно-коричневый порошок… получен из сердец обоих государей?
– Это, именно это я и хочу сказать, господин Орлеан. У этого табака нет и не может быть иного происхождения, ведь я сам выверял пропорции.
– Так откуда же у вас сердца?
– Я купил их – разве не было уже сказано? А… вас подробности интересуют! Ну так слушайте. – Художник пододвинул герцогу кресло и снова вскочил на табурет. – Пти-Радель… приходилось ли вам когда-либо слышать о Пти-Раделе? Нет? Ну, вы необразованный, настоящий Орлеан, я это сразу заметил. Ваш дед был в большой дружбе с архитектором Пти-Раделем. И вот однажды Комитет поручил Раделю демонтировать все безвкусные королевские гробницы в криптах коммуны Сен-Дени и аббатства Валь-де-Грас. Должен вам сказать, он выполнил это превосходно. Затем ему предстояло проделать ту же операцию в иезуитской церкви на Рю Сен-Антуан – ваш дед уведомил меня об этом. О да, благородный Филипп сказал: ступай с ним, там ты сможешь задешево разжиться мумией! Вы, вероятно, понимаете, о чем речь, господин Орлеан? Нет? Ну, мумия – это мумия, это останки забальзамированного тела, которыми пользуются в качестве красителя. И как же дорога моему сердцу эта краска! Вы можете себе представить, как я был рад случаю дешево приобрести ее. В иезуитской церкви мы нашли сосуды с набальзамированными сердцами королей и принцев; эти урны Пти-Радель разбил в куски, а я купил у него медные дощечки и сердца.
– И вы натерли себе краски из сердец?
– Ну разумеется, а то что же? Это единственное, на что пригодны сердца королей. Впрочем, я преувеличиваю, они неплохи и в качестве нюхательного табака!.. Угощайтесь, Генрих Четвертый, Франц Первый…
Герцог уклонился:
– Разрешите мне отказаться, господин Дролин.
Старик захлопнул табакерку:
– Как вам будет угодно. Но напрасно вы не пользуетесь случаем. Вам никогда больше не представится возможности занюхать щепотку королевских сердец.
– Значит, все то, что не пошло в табак, попало в картины?
– Разумеется, господин Орлеан! Мне казалось, что вы уже давно это поняли. Каждое сердце семейства Валуа-Бурбон-Орлеанов вы найдете в одной из моих картин. Но не один лишь факт нахождения мертвой материи в них так будоражит; не таким образом намечал я свою творческую амбицию. Какое сердце желали бы вы видеть теперь?
– Людовика Пятнадцатого, – выбрал наобум герцог.
И вскоре новая картина появилась на мольберте; вся она была выдержана в темных тонах, даже телесные цвета были насыщены тускло-коричневым оттенком.
– По-видимому, вы потратили тут много мумии, господин Дролин, – заметил герцог. – Разве же это сердце было так велико?
Старик засмеялся:
– Нет-нет, оно было очень маленькое… почти что сердечко мальчика, хоть королю к моменту смерти и стукнуло шестьдесят четыре. Но тут я использовал и другие сердца – регента, герцога Орлеанского, а также графинь де Помпадур и Дюбарри. Это целая эпоха, и она разворачивается у вас на глазах!
Картина изображала массовый свальный грех – неисчислимое количество мужчин и дам льнули друг к другу, пробирались поверх лежащих тел. Многие были без одежды, но у некоторых сохранились приметы эпохи – парики-аллонж, кружевные платья, жабо. Но у всех у них вместо голов на плечах торчали обтянутые тонкой пергаментной кожей черепа. В их позах было что-то от скотов или псов; фигуры, одежды, телеса – все было мастерски выписано, но пара отвратительных инфернальных штрихов делала и без того сомнительное зрелище абсолютно непотребным. Это дикое сплетение жизни и смерти – зверя и человека – настолько гармонировало, что картина производила на зрителя чудовищное впечатление.
Дролин, от которого не ускользало ни малейшее движение гостя, указал герцогу на графин:
– Прошу, наливайте себе, господин Орлеан. Ваш тихий ужас для меня донельзя удовлетворителен!
– Эта картина кошмарна! – заявил герцог категорично.
Старик закаркал от удовольствия:
– Значит, она удалась! Противно, прямо-таки корежит – словом, по-королевски! – Он внезапно посерьезнел. – Поверьте, господин Орлеан, мне стоило невероятных мук написать эти картины. Ни один демон из ада Данте не ровня тем тварям, что восставали ко мне из потаенных недр королевских сердец…
– Прошу вас, достаньте другую картину! – Герцог пошел за ширму, где увидел целый ряд полотен на рамах, повернутых лицевой стороной к стене. Он взял первые попавшиеся и водрузил их на мольберт.
– А… к вам воззвало сердце Карла Девятого! – заметил старый Дролин. – Ни одно так не жаждало крови, как это!
Герцог увидел широкую реку, медленно влачившую свои воды сквозь мглу сумерек, среди низких берегов. Длинная баржа, груженная трупами, взрезала мутную зыбь. На корме, выпрямившись, застыл капитан – тощая, укутанная в царский пурпур фигура с бледным гноящимся лицом, с застывшим безумным взглядом, обращенным вперед. Мощным багром отталкивался он ото дна – так сплавляя свою страшную кладь все дальше и дальше вниз по течению.
Другая картина показалась герцогу еще ужаснее. Она изображала труп мужчины, уже успевший окончательно разложиться. Из глазных впадин выползали черви. Трупоеды-жуки, черные с алым узором, объедали нос и рот. Над разверстой раной живота сидели два изумительно написанных коршуна; один с головой и шеей глубоко зарылся в нутро, другой работал клювом над вырванными внутренностями. У ноги виднелась стайка крыс, жадно глодавших полусгнившие пальцы.
Герцог отвернулся, бледный как полотно, чувствуя подкатывающую тошноту. Но старик требовательно схватил его за рукав:
– Нет, нет, взгляните повнимательнее на эту картину, она – моя лучшая и вполне достойная вашего великого предка Людовика Четырнадцатого! Вы не узнаете его?.. Ведь это он произнес эти наглые слова: «Государство – это я!» – так вот вам в неприкрашенном виде то государство, которым и он был, гнилое, изъеденное, разорванное, истлевшее.
Герцог опустился в кресло, повернувшись спиной к полотнам. Он наполнил свой стакан и сделал несколько глотков:
– Вы меня извините, господин Дролин, но работы ваши требуют сильных нервов.
Художник подошел к нему и протянул ему свой стакан:
