Пока священник за кафедрой заверял прихожан, что Бог проведет их через это бурное время, а Кэтрин послушно кивала, Энтони вознес молитву о том, чтобы их длинные нити стали только началом, предвестником еще более великих событий.

В марте, апреле и мае небольшой предвыборный штаб Энтони продолжал агитировать, писать в «Твиттере» и опрашивать избирателей, в то время как большая часть мира раздумывала, как реагировать на произошедшие необратимые изменения. И несмотря на неудовлетворительную явку избирателей, Энтони настаивал на продолжении своих митингов и выступлений. (В конце концов, именно родственники его жены подписывали большинство чеков.)

Энтони женился на Кэтрин Хантер, в которую влюбился еще в колледже, в поместье ее семьи площадью триста акров в Вирджинии почти двадцать пять лет назад, когда только занял должность прокурора в окружной прокуратуре, а она стала членом правления организации «Дочери американской революции», и оба одинаково жаждали от жизни большего.

И сейчас они стояли на пороге свершений.

У Энтони и Кэтрин не было детей, но с самого начала кампании, в феврале, члены семьи Хантер посещали почти все мероприятия Энтони. (Это было особенно полезно, когда Кэтрин удавалось убедить своего племянника Джека Хантера выступить вместе с ними на сцене — двадцатидвухлетний армейский курсант в отглаженной форме одним своим видом напоминал избирателям, как охотно и бестрепетно Энтони поддерживает войска.)

Но, отдавая должное помощи семьи Хантер, Энтони знал, что его предвыборная кампания с трудом перекрикивает новости о нитях и голоса более известных кандидатов, и, по мере того как приближалась весна, Энтони ждал чего-то — чего угодно. Катализатора, в котором отчаянно нуждалась его кампания.

И в конце мая он дождался.

Одна из волонтеров избирательной кампании, пожилая женщина по имени Шэрон, сказала своему руководителю, что ей нужно поговорить с Энтони и Кэтрин напрямую.

Когда они встретились в офисе, Шэрон объяснила, что ее дочь учится в колледже с Уэсом Джонсоном — младшим, девятнадцатилетним сыном сенатора от штата Огайо Уэса Джонсона — старшего, который в настоящее время является кандидатом, по результатам голосования опережающим Энтони.

— Мир тесен, — заинтригованно заметила Кэтрин.

— Да, моя дочь дружит с девушкой Уэса-младшего, и она говорит, что отцу Уэса осталось совсем недолго, — сказала Шэрон. — Уэс в отчаянии. Сын, а не отец. Хотя я представляю, что отец, должно быть, тоже не рад.

Глаза Энтони сузились, он уже перебирал в голове возможные варианты.

— Новость, конечно, ужасающая, — бесстрастно обронил он.

— Трагедия, — добавила Кэтрин.

— Но мы признательны, что вы поделились с нами. — Энтони пожал руку Шэрон.

Как только Шэрон с руководителем ушли, Кэтрин повернулась к мужу.

— Не знаю, как ты, но я считаю, что мы обязаны сообщить нашим согражданам, что если они изберут Уэса Джонсона президентом, то он вполне может умереть на посту.

— Нам придется действовать осторожно, — предупредил Энтони. — Но как только об этом станет известно, Уэс, конечно, будет вынужден выйти из гонки.

Кэтрин радостно обняла мужа.

— Ты был прав, дорогой, — сказала она. — Бог на нашей стороне.

БЕН

Наконец-то Бен смог снова сосредоточиться на работе.

Возможно, его друг Деймон был прав, и группа поддержки стала отдушиной, в которой он нуждался, добавила ему в жизни впечатлений. В воскресенье вечером Бен был коротконитным, но с понедельника по пятницу, сидя в безопасности за стеклянными стенами офиса, входил в образ влиятельного архитектора, каким был до появления коробок.

В понедельник утром Бен прошел мимо модели университетского научного центра, который вот-вот должны были начать строить, и оказался в личном кабинете со всеми атрибутами успеха: эргономичным креслом, столом с регулируемой высотой, видом с двадцать седьмого этажа. Под началом Бена работала команда молодых архитекторов, которые надеялись стать его коллегами лет через пять. И все, что он сделал, чтобы добраться до этого места: зубрил таблицу умножения на кухне с отцом, уходил из бара до десяти вечера, чтобы вовремя подать документы в аспирантуру, даже многие часы, проведенные наедине с детским этюдником, — все это стоило того. Если бы Бена несколько лет назад спросили на собеседовании, где он хотел бы оказаться к тридцати годам, он описал бы именно такое будущее.

Странно, но в этой части жизни Бен чувствовал себя таким собранным, решительным, даже победителем, в то время как все остальное в его жизни рушилось. Письменный стол казался голым, ведь там больше не было его фотографии с Клэр. Иногда Бену казалось, что он до сих пор краем глаза видит это фото: они вдвоем бездумно улыбаются на пирсе в Кони-Айленде.

Бен наклонился и достал из внутреннего кармана стоявшего под столом портфеля лист бумаги, зажав его большим и указательным пальцами. Это было письмо, которое они с Морой обнаружили в задней части классной комнаты накануне вечером, с загадочным ответом от Э.

Отчасти Бен задавался вопросом: не разыгрывают ли его? Возвращение в среднюю школу наводило на мысль, что письмо, возможно, всего лишь жестокий розыгрыш одного из товарищей по группе, как в тот раз, когда в старших классах игроки в лакросс вытащили батарейки из калькуляторов Бена и его товарищей по команде прямо перед конкурсом Математической лиги. Но Бен уже не был тем занудой. Одного взгляда на его кабинет было достаточно, чтобы в этом убедиться. И он просто не мог поверить, что кто-то из членов группы поддержки мог так над ним подшутить. Их связывало нечто особенное.

Именно поэтому единственное объяснение, к которому пришел Бен по долгому размышлению, заключается в том, что кто-то из сотрудников школы нашел его письмо и написал ответ.

Картина вырисовывалась вполне реалистичная. И, решив ответить неизвестной Э., Бен почувствовал себя еще лучше.

Дорогая Э.,

мне жаль вас разочаровывать, но я знаю так же мало, как и вы. Мне бы хотелось думать, что ваше первое прочтение было верным и ничто, даже война, не смогло помешать любви солдата к Гертруде. Однако за последние нескольких месяцев я пережил много такого (включая неудачный разрыв, долгая история), что больше не уверен, могу ли вообще судить о любви.

Честно говоря, я предпочитаю думать о войне. Вы когда-нибудь задумывались, что могло бы произойти, если бы нити появились до Второй мировой войны? Или любой крупной войны? Если бы миллионы людей по всему миру — целые поколения в некоторых странах — увидели свои короткие нити, поняли бы они, что грядет война? И было бы этого достаточно, чтобы ее остановить?

Может быть, люди тогда просто предположили бы, что вот-вот разразится чума, и война все равно бы началась.

И все это заставляет о многом задуматься. Почему нити не появились тогда? Почему сейчас?

Конечно, ответ на любой из этих вопросов не поможет в решении самого важного из них, на который я больше всего хочу получить ответ.

Почему я?

Б.

Бену было на удивление легко делиться мыслями на бумаге, гораздо легче, чем выступать перед группой. Но, перечитав свое письмо, он понял, что написал, — по сути, признался в том, что принадлежит к коротконитным, — и подумал, не стоит ли переписать заново, убрав последнюю часть. Незнакомцу-адресату, конечно, не нужно было знать о нити Бена. И все же было что-то такое в простом и интимном акте написания письма, что требовало быть честным. Если известие о короткой нити Бена отпугнет этого анонимного корреспондента, так тому и быть.

Кроме того, Бену нужно было потренироваться говорить правду, если он собирался рассказать об этом в ближайшие выходные родственникам.

Решение поделиться новостью с родителями далось Бену даже труднее, чем осознание того, какой длины нить ему досталась. Несколько недель он держал это в секрете, не желая сообщать им ужасную правду, которая только испортит их золотые годы.