По крайней мере, будущее, которое им прочили, казалось более многообещающим, чем описанное в книгах, стоявших на полках перед Эми, в которых женщин использовали исключительно в связи с их репродуктивными способностями, а дети убивали друг друга в телешоу по приказу правительства. Каждый следующий роман-антиутопия, казалось, рассказывал о мире еще более мрачном, чем предыдущий. «Если таковы альтернативы, — подумала Эми, — то, возможно, им стоит порадоваться, получив всего лишь нити».

Однако Эми снова задалась вопросом, как поступала почти каждый день, верное ли решение она принимает, отказываясь открыть свою коробку и отвергая знание о будущем, которое столько дало ее друзьям и коллегам, — почти все они получили длинные нити, — ни с чем не сравнимое душевное спокойствие, величайший подарок, о котором они могли мечтать. Даже Нина, так часто поглощенная беспокойством о Море, как-то призналась, что не могла не почувствовать облегчения, увидев свою длинную нить.

И все же Эми постоянно размышляла, представляя себя персонажем различных сценариев. Она живо воображала все возможные варианты — длинную нить, короткую, средней длины. Однажды она даже представила пустую коробку и решила, что самым безопасным вариантом будет просто засунуть шкатулку в дальний угол шкафа, за испачканную дорожной солью пару зимних сапог, которые она надевала только в самые холодные и снежные дни.

В понедельник утром Эми пришла в школу, вооружившись двумя десятками экземпляров «Вечного Тука»^[7].

— Простите, мисс Уилсон, можно вас на минутку?

Эми обернулась и увидела, как один из школьных сторожей достает из кармана сложенный листок желтой бумаги.

— Я нашел это на полу в вашем классе, когда убирался вчера вечером, и не знал, выбросить или положить куда-нибудь. Наверное, это написал один из ваших учеников?

— Спасибо.

Эми взяла лист бумаги, на обратной стороне которого была нарисована миниатюра очертаний небоскребов Манхэттена на фоне неба. Она взглянула на имена, перечисленные под рисунком. Ни одного знакомого.

— Где, вы говорите, нашли это?

— Просто лежало под стулом, рядом с книжными полками.

— Наверное, кто-то обронил, — сказала она. — Спасибо, что сохранили.

Сторож кивнул.

— Пожалуйста.

Эми улыбнулась и вошла в классную комнату 204, заняв свое место за захламленным столом, заваленным тетрадями, пустыми кофейными кружками, почти пустым степлером и настольным календарем на тему «Запрещенные книги», который ей подарили учителя истории. Среди хаоса зеленел крошечный кактус — подарок Нины, которая выбрала растение практичнее любого комнатного цветка. Майская страница календаря была посвящена «Над пропастью во ржи»^[8], хотя календарь Эми перекинула на май еще третьего апреля, решив, что слишком многие ученики просят кратко пересказать «Лолиту»^[9].

Она положила лист бумаги на небольшую стопку школьных сочинений, не зная, стоит ли прочесть написанное на нем внимательнее.

Эми занялась подготовкой к уроку грамматики, на котором собиралась объяснять правила о расстановке запятых и точек с запятой, но ее взгляд упрямо возвращался к таинственному листу бумаги, пока она наконец не взяла его из стопки и не положила на стол перед собой.

Шон сказал, что мы должны написать письмо, так что вот я и пишу.

Несколько слабых пометок после точки говорят о том, что автор некоторое время нетерпеливо постукивал ручкой по бумаге.

Карл по-прежнему считает, что это глупое занятие, и, похоже, приводит Шона в ужас, проделывая дырки в бумаге кончиком ручки. А Челси, кажется, рисует, трудно сказать.

Эми не узнала ни одного имени.

Десять минут — это дольше, чем я думал. К тому же я давно не писал вот так, ручкой на бумаге. Я чувствую себя как солдат в военной эпопее, сгорбившийся над блокнотом, царапающий послание своей девушке домой. Вспомнилось, как мы ездили на юг и зашли там в Музей Второй мировой войны. Стены были увешаны солдатскими письмами. Конечно, я добрых двадцать минут их рассматривал, не в силах оторваться, а теперь могу вспомнить только одно. Парень писал маме и просил ее сделать ему одолжение и передать Гертруде: «Что бы ни случилось, мои чувства неизменны».

Не знаю, почему эта фраза меня зацепила. Возможно, дело том, что такое личное письмо оказалось выставлено на всеобщее обозрение. Даже неловко было его читать. А может быть, все дело в имени Гертруда.

Эми оторвалась от письма незнакомца, охваченная внезапным чувством вины. Однако письмо было найдено в ее классе. Его должен был оставить один из ее учеников, верно? Только она не могла представить, чтобы кто-то из ее десятилетних детей писал так по-взрослому или таким аккуратным почерком. И все же казалось, будто автор выполнял задание, как в школе. Но среди ее знакомых не было учителей по имени Шон.

Тогда Эми вспомнила, как месяц назад кто-то из коллег упоминал о том, что в школе будут проводиться встречи группы поддержки коротконитнитных по вечерам и выходным.

Ее сердце сжалось, когда она осознала, что именно только что прочитала, и ей стало нестерпимо жаль того, из кого, должно быть, выудили эти слова под предлогом некой формы терапии.

Держа в руках лист бумаги и не зная, что с ним делать, Эми обратилась мыслями к Гертруде. Легче было думать об имени в далеком музее, чем о коротконитнитном, который всего несколько часов назад сидел в ее классе и оставил под стулом это письмо. Она представила Гертруду и ее возлюбленного на войне, как Сесилию и Робби в «Искуплении», и почти воочию увидела несчастную женщину, с тревогой перебирающую почту в ожидании закапанных слезами писем от парня, служащего где-то на военном корабле. Что бы ни случилось, его чувства неизменны.

БЕН

Неделю спустя, в воскресенье вечером, перед самым началом встречи, Мора указала Бену на желтый тетрадный листок, аккуратно сложенный и лежащий на полу рядом с книжной полкой в классной комнате 204. На странице, обращенной кверху, был рисунок — очертания небоскребов Нью-Йорка на фоне неба.

— Разве это не твое? — спросила Мора.

— О, ничего себе, да, мое, — ответил Бен. — Я так и думал, что обронил его где-нибудь. Неужели письмо так и пролежало здесь целую неделю и никто его не выбросил?

Мора тоже удивилась.

— Может быть, те, кто заметил его, увидели рисунок и решили, что за ним кто-нибудь вернется. Ты в самом деле очень талантливый.

— Неужели? — Бен рассмеялся, а Мора улыбнулась, отодвигая стул.

Бен засунул листок в карман джинсов и только вечером, вернувшись домой, наконец развернул его, чтобы перечитать.

Под строками, написанными его рукой, было что-то еще.

Ответ.

Вы узнали, что случилось с Гертрудой и тем солдатом? Я спрашиваю только потому, что много думала о них и мне стало любопытно, что на самом деле означают его слова.

Сначала мне показалось, что в письме он говорит о неизменности нежных чувств: что бы ни случилось с ним на войне, его любовь к Гертруде никогда не угаснет. Но что, если это не так? Поскольку я не читала письмо полностью, то не могу сказать наверняка, но если он действительно так и написал: «Что бы ни случилось, мои чувства неизменны», то, может быть, его слова означали прямо противоположное? Может быть, он уже отверг бедную Гертруду, и, какие бы ужасы ему ни пришлось пережить, его чувства не изменятся. Он все равно не полюбит ее так, как она любила его. И он обращается к матери как к посреднику, потому что у него не хватило смелости сказать об этом Гертруде самому.

Конечно, это всего лишь мои безумные догадки (и возможно, я зря ищу печаль в том, что, скорее всего, лишь прекрасное подтверждение любви?), но мне очень любопытно: знаете ли вы что-нибудь еще о Гертруде и ее солдате?