Лена смотрела на меня вопрошающим взглядом и ждала ответа, – пауза слишком затянулась, – и вдруг я обратил внимание, что через дырку в носке у неё вылез большой палец с облупившимся розовым ногтём… Это было так трогательно, что у меня навернулась слеза, как будто в глазик попала ресничка, и я заморгал, заморгал, заморгал, и на меня снизошла благодать: горячие слёзы катились по щекам, я плакал и улыбался, словно не понимая, что со мной происходит, словно радуясь неожиданному облегчению, и восторженная Мельпомена парила над моей головой и тихонько хлопала в ладоши.

– Лена! Леночка! Девочка моя! Совесть у тебя есть?! – истошно закричал я, а она удивленно смотрела на моё поплывшее лицо, словно я окончательно спятил. – Конечно! Конечно! Я люблю тебя! А если ты про эту маруху… так это баловство! Страшно бывает одному пить! Страшно бывает одному спать! Ы-ы-ы-ы-ы-ы…

– Ты почаще приезжай домой, как сегодня, – полушёпотом закончил я свою чувственную тираду.

– Ты издеваешься, придурок? – спросила она, выпучив на меня глаза, а я судорожно захныкал, изображая подобострастный смех.

За окном шёл дождь. Из темноты прилетали жирные струи и ложились на внешнюю поверхность стекла. Расплывались огни фонарей и окна соседних домов. Продолжал полыхать огромный газовый факел, освещая ядовито-жёлтыми зарницами нависшие над ним свинцовые облака. Лена задумчиво смотрела вдаль, как будто смотрела в будущее. Выпустила из лёгких густой клубок дыма и швырнула окурок в открытую форточку.

– Давай отсюда уедем, – дрожащим голосом сказала она, – из этого проклятого города… Начнём жизнь с белого листа.

Помолчала несколько секунд и добавила очень тихо:

– У меня никого нет, кроме тебя, и мне никто не нужен. Понимаешь?

После этих слов она повернулась ко мне и посмотрела прямо в глаза, – это был чистый родниковый взгляд, от которого бесы в моей душе шарахнулись в разные стороны. Я обнял её и крепко прижал к груди, да так что захрустели косточки. Я нашёптывал ей на ухо нежные слова, губами касаясь мочки:

– Маленькая моя, глупенькая… О чём ты вообще говоришь? Да я за тобой хоть куда – хоть на север, хоть на юг…

– Но лучше – на юг, – с хитринкой в глазах добавил я.

На плите закипал чайник – разошёлся, распыхтелся, пронзительно дребезжала крышка, но я боялся пошелохнуться – боялся вспугнуть ангела, опустившегося мне на плечо. Потом она тихонько молвила, смахнув слезинку с кончика носа:

– Я сегодня испугалась, когда ты не встретил меня на вокзале. – Она трогательно шмыгнула распухшим сопливым носиком, от чего моё сердце дрогнуло в пароксизме безграничной нежности. – Ну а потом меня чуть кондрашка не хватила, когда ты не открыл дверь и при этом играла моя любимая Селин Дион.

Веки у неё были припухшие, с красными прожилками, щёки лоснились от слёз, и она была непохожа на себя – какая-то незнакомая тётка, крепко пьющая и потрёпанная жизнью. Лена никогда не распускала сопли, в отличие от меня – большого любителя поплакать. Мансурова была крепким орешком и не страдала вычурной сентиментальностью. Я прекрасно помню, что она не плакала даже на свиданках в тюрьме, держалась бодрячком и постоянно шутила, – «Ты на мужиков тут не поглядываешь ?» – интересовалась она и шкодно подмигивала, – но в тот день она дала волю слезам и женским слабостям.

– Пейджер оставил в куртке, – оправдывался я, – а она висела в гардеробе… Не слышал сигнала, вот и просохатил твой приезд.

– А потом ещё и открывать не хотел своей законной жене. Да, Эдичка? – подколола она с кривой ухмылкой, как мне показалось, по-доброму и без обид, но в бледно-голубых глазах её мелькнула на секунду настоящая ненависть: «Какая же ты всё-таки сволочь, Эдичка!»

– Я сперва подумала самое страшное, – продолжала она, а я сочувственно кивал головой, словно речь шла о каком-то другом человеке, – но когда я услышала бабский хохот и твой голос, я так обрадовалась, ты даже не представляешь!

– Ну слава богу, думаю, живой, – практически шёпотом молвила она; в этот момент у неё был наивно распахнутый взгляд и светлое выражение лица, но уже через секунду её личико потемнело, брови сошлись в одну линию, на переносице появилась глубокая борозда, голубенькие глазки стали серыми и беспощадными как сталь, и она закончила историю о моём чудесном воскрешении словами: – Кобелина ты злоебучая! Лучше б ты сдох!

Я аж скривился весь как от зубного боли.

– Ну не надо, Ленусик, напоминать мне про этот конфуз.

– Конфуз?!! – заорала она, да так что у неё на лбу вздулась синеватая жилка. – Ты говоришь таким тоном, словно забыл поднять стульчак или испортил воздух, а ведь мы обсуждаем твоё гнусное предательство. Ты самый настоящий иуда. Ты пользуешься тем, что я тебя люблю.

Я молчал, опустив голову, и всем своим видом выражал смирение… «Главное – это прикинуться ветошью», – подумал я.

– Ты помнишь, что я сказала, когда тебя забирали на жёлтом бобике?

Она имела ввиду душещипательную сцену во дворе прокуратуры после подписания районным прокурором ордера на арест в апреле 1991 года. Мы прощались перед открытой дверью милицейского уазика, и Ленка тогда поклялась в вечной любви и обещала ждать меня до тех пор, пока я не стану «нормальным человеком», как она выразилась. В тот момент у неё было такое же заплаканное лицо и опухшие веки с красными прожилками… По всей видимости, она убедила меня в том, что является самым близким и преданным человеком на свете, именно поэтому я женился на ней после выхода из тюрьмы, хотя имел крайне негативное отношение к браку. Насколько я помню, другой мотивации у меня не было.

– Да, – ответил я, и гримаса раскаяния стянула мою пьяную рожу.

– Так вот, я свои слова на ветер не кидаю.

– Ну прости ты меня, дурака! Ну что мне на колени встать?! – взмолился я.

– Зачем? – с ноткой глубокого разочарования спросила она. – Если бы мне полегчало, я бы тебя раком поставила.

Вот такая она была – Елена Мансурова. Всё в ней было перемешано в равных пропорциях: и христианское милосердие, и иезуитская жестокость, и безразличие далай-ламы, с глубоким пониманием взирающего на этот мир, на этих людей, на своё отражение в зеркале…

.6.

Моя мама называла Ленку «перелётной птицей» и была совершенно права: она не могла долго жить на одном месте и всегда куда-то рвалась. Нижний Тагил она покорила, Екатеринбург валялся у её ног – впереди было Черноморское побережье, Краснодар, Новороссийск, Сочи… Да она бы в Тугулым поехала, лишь бы не сидеть на одном месте, и там прыгала бы в поселковом клубе, и замуж выскочила бы за какого-нибудь лесоруба в ватнике и в лохматых унтах, а потом бы бросила его и уехала бы в Нижний Волочок. Она была легка на подъём.

– Натуральная кукушка! – возмутилась мама, когда я сообщил ей о том, что Мансурова улетает на юг и что я отправляюсь за ней «прицепом».

– А ребёнка вы оставляет с нами? – спросила Людмила Петровна.

– Ну-у-у-у… Мы сперва там устроимся, а потом уже будем думать о ребёнке, – промямлил я.

– Ну понятно, – заключила Людмила Петровна, – о ребёнке вы всегда думаете в последнюю очередь. Вам его совсем не жалко? Сирота при живых родителях! Маму по фотографиям знает!

– Не перегибай…

– Что?! Это ты, похоже, не догоняешь, что на самом деле происходит! Ребёнок очень нервный, замкнутый, постоянно болеет… – бушевала Людмила Петровна. – Какое вы готовите для него будущее?! А кто его в школу поведёт первого сентября?! А кто будет с ним уроки делать?! У нас с дедом уже терпенья не хватает!

Вопросы сыпались на мою голову как из рога изобилия, но ответов у меня не было: я сам плохо представлял все последствия этой авантюры.

– Ой! Не поднимай кипиш! Может, ещё ничего не получится, и она вернётся через месяц или вообще никуда не уедет.

Людмила Петровна взглянула на меня укоризненно.

– Ты ведешь себя как тряпка! Стукни кулаком по столу, загони под лавку, а то она совсем обнаглела!

– В этом есть некоторое преимущество, мама…