Она сделала презрительную физиономию, застёгивая на спине белый лифчик.

– Не смеши меня. Такие, как ты, умеют только болтать.

– Ну-у-у, это тоже искусство, – сказал я, широко зевая. – Попалась мушка в паутинку болтуна?

– Согласна. Ты дал мне хороший урок, но я сделала оргвыводы и буду искать отныне надёжного молчуна.

– Бабы любят ушами.

– Умные женщины при этом фильтруют базар.

– Где ты видела умных женщин? Лично я не встречал.

Она снисходительно улыбнулась, натягивая узкую юбку на бёдра. Она всегда одевалась очень медленно.

– Смотрю я на тебя, Эдуард, и не могу понять, с чего у тебя столько апломба… В чём ты преуспел? Чего ты добился? Ты находишься в возрасте Христа, но тебе совершенно нечем похвастаться. Я внимательно за тобой наблюдала, внимательно тебя слушала, все твои бредни, все твои байки, но я не услышала в этой болтовне даже крупицы зрелого ума. Сплошная бравада. Позёрство на фоне глубоких комплексов и неуверенности в себе. Патологическая форма эгоцентризма. Тридцатилетний инфант, избалованный женщинами и провидением. Тебе всё в этой жизни даётся слишком легко.

– А ты, случайно, ни психолог? Я уже где-то слышал подобную канитель.

– Нет. Я будущий педагог.

– Ну-у-у, ла-а-а-а-дно, поучи меня, а я слегка покемарю, – сказал я, уютно устраиваясь на подушках.

В тот момент она находилась в самом боевом, приподнятом настроении, – так всегда было после секса, – а я чувствовал себя загнанной лошадью. Она активно жестикулировала, строила уморительные физиономии, и ледяные глаза её в лучах настольной лампы искрились, словно припорошенные инеем. Смуглое лицо её покрылось лиловыми пятнами и мелким бисером, как будто она начинала разогреваться изнутри. Волосы её были взъерошены, в колтунах, поскольку я два часа таскал её по всем диванам и коврам.

– Ты хитрый. Ты всегда идёшь по пути меньшего сопротивления. А если где-то потребуются твои кулаки, твои жилы, ты обойдешь это место стороной. Ты не полезешь в драку.

– Интересно. Продолжайте, доктор, – сладко промурлыкал я, глядя на неё прищуренными глазами.

– Малодушие – это твоя самая великая тайна, которую ты скрываешь от всех. Ты можешь кому-нибудь дать в рыло, побарагозить, поорать, но ты всегда пасуешь перед житейскими трудностями. Ты типичный страус, который прячет голову в песок. Ты больше всего боишься ответственности, поэтому всегда переводишь стрелки на других.

– И это абсолютная правда. Молодец, девчонка! Не боишься рубить правду-матку?

– У тебя есть хоть какая-то цель в жизни? – спросила Таня, протыкая меня насквозь укоризненным взглядом. – Ну хотя бы купить машину или дачу, или новую квартиру…

– Нет. Я ни в чём не нуждаюсь. У меня есть всё, и я живу в полной гармонии с природой и с самим собой.

– Не пизди! – возмущённо воскликнула Таня.

– Я редко встречала людей более одарённых, – спокойным тоном продолжила она. – Ты мог бы стать великим учёным, знаменитым писателем, талантливым художником, настоящим поэтом… Хакером, наконец! Но у тебя с головой – серьёзные проблемы. Ты настоящий идиот, который даже не в состоянии грамотно распорядится этим капиталом. Твоё место – в дурке. Ты профукаешь свою жизнь, а потом будешь локти кусать.

Я продолжал улыбаться, делая вид, что меня совершенно не трогают её слова, но постепенно эта милая улыбочка превратилась в гримасу разочарования – в скорбную маску отверженного шута. Меня словно гнилыми помидорами закидали.

– Мысленно я уже с тобою порвала, но мне не хватает смелости, чтобы расстаться с тобой окончательно. Я продолжаю с тобой трахаться и понимаю, что не хочу тебя, что мне нужен совершенно другой человек. По всей видимости, это банальное сострадание… желание понять и простить. Как-то так.

– Ты хочешь сказать, что секс со мной – это благотворительность?

– Может быть… – Она сделала короткую паузу и твёрдо ответила: – Да. Именно так и есть.

Пространство вокруг заполнилось вязкой тишиной. Где-то на краю горизонта бежали бесконечной вереницей глухие товарные вагоны, и зыбкое эхо повторяло странные «бергамотные» голоса и уносило их в тёмную промозглую хлябь. Голоса вторили друг другу и было слышно, как звякают автоматические сцепки между вагонами. Где-то внизу хлопнула дверь и послышались шаги. Она задумчиво крутила в руках зажигалку Zippo, клацала ею… Периодически вспыхивало пламя, отбрасывая на стену её зловещую крючковатую тень.

– Ты обиделся? – робко спросила она, а я подумал: «Похоже, выпустила пар и успокоилась. А теперь ей стало меня жалко», но внутри прозвучал чужой голос: «О чём ты говоришь, дурачок? Она никогда не испытывала жалости, даже к своим родителям. Она идеальный хищник, умный, расчётливый и чуждый состраданию».

И правда, когда я вижу её холодные глаза, когда погружаюсь в их тёмную, беспросветную глубину, то сердце моё обрывается от страха, как будто рядом проплывает акула. Она так же безупречна и беспощадна.

Я медленно протянул руку к бутылке и, хотя рядом стоял гранёный стакан, приложился прямо из горла. Тёплые ручейки потекли по всему организму, а потом нахлынула горячая волна… Я блаженно улыбнулся, и всё растворилось в этой благодати: и страх, и сомнения, и неприятное чувство безысходности… Всё показалось ничтожным – даже смерть.

– Самое удивительное… – молвил я шёпотом.

– Что? – Она встрепенулась. – Что ты сказал?

– Меня удивляет, – громко повторил я, – что об этом мне сказала молоденькая девочка, с которой мы просто трахаемся по вторникам, и что об этом никогда не заикалась моя любимая женщина, которая родила мне ребёнка и которая является моей законной супругой. Почему она на всё закрывала глаза? Именно с её молчаливого согласия я опускался всё ниже и ниже.

– Она просто не хотела раскачивать лодку.

– Эта скорлупка все-равно пошла ко дну! – крикнул я и засмеялся, словно опереточный Мефистофель.

На этой волне я ещё раз выпил и продолжил заниматься самобичеванием:

– Ты поставила правильный диагноз, деточка. У меня совершенно атрофировано честолюбие. В прошлом году мне предложили должность начальника отдела разработки программного обеспечения, то бишь возглавить всех программистов в нашем прокатном цехе. Я отклонил это предложение.

– Испугался?

– Мне не нужны лишние головняки.

– А лишние деньги?

– Шкурка выделки не стоит. А ответственность? А вся эта утомительная суета и бесконечные трения? Жопу так развальцуют, мама не горюй! И самое для меня страшное – это субординация. Не научился я шапку ломать перед каждым высокопоставленным идиотом. Сейчас я никому не подчиняюсь и самое главное – никому не должен. Я делаю эксклюзив и пользуюсь своим авторитетом: прихожу, когда захочу, ухожу, когда посчитаю нужным, могу вообще пару дней задвинуть, особенно с похмелья. Мой руководитель – мягкий интеллигентный человек, из которого я верёвки вью, но если ты сам начальник, это круто меняет дело. Я не смогу вылизывать жопу какому-то Ивану Ивановичу и при этом давить пацанов, с которыми я работаю, и не дай Бог, если этот Иван Иваныч на меня голос поднимет… Я любого человека, независимо от его положения, могу послать на хуй! Работу эту грёбанную могу послать ко всем чертям! Жену могу отправить в долгое эротическое путешествие, и друзей могу отправить туда же…

– А меня? – спросила Таня, ревниво прищурив глаз.

– Тем более! Без всяких сожалений! – громко крикнул я и продолжил пьяную хлестаковскую браваду: – Любая должность – это ярмо, которое просто так не скинешь. Люди очень быстро привыкают к деньгам, к власти, к привилегиям. Чем выше поднимается человек по служебной лестнице, тем меньше в нём остаётся человеческого, тем меньше в нём остаётся гордости, а это означает только одно – вверх по лестнице, ведущей вниз.

– И ради этого ты живёшь? – спросила Татьяна с горечью.

– Я не живу ради этого! Я просто не умею жить по-другому!

– Конечно! – возмутилась она. – Ты свободный человек! Свободный от любых обязательств, от семьи, от детей, от близких… Тебе совершенно нечего терять, потому что ты ничем не дорожишь. Ты натуральный камикадзе. Ты страшный человек. У тебя нет честолюбия, у тебя нет планов на будущее, но самое ужасное – у тебя нет планов на меня. Единственное, что у тебя есть, – это необъятная гордыня, которая заслонила даже солнце. Что ты запоёшь, когда останешься совершенно один?