О немецкой дуэли написано много и достаточно подробно, так что я не стану утомлять читателя, вдаваясь во все подробности. Я просто попытаюсь, подобно импрессионисту, передать свое впечатление от первой виденной мной дуэли, так как считаю, что первое впечатление — самое верное; на него можно полагаться в большей степени, чем на мнение, составленное по прошествии времени или под влиянием других.
Француз или испанец постарается убедить вас, что бой быков придуман исключительно для пользы самого быка. Лошадь, которая, как вам кажется, ржет от боли, на самом деле смеется над потешным видом своих внутренностей. Ваш французский или испанский друг сравнит ее красивую героическую смерть на арене с бесславным концом под ножом живодера. Если вы намерены слушать этих энтузиастов, развесив уши, то вернетесь в Англию с твердым намерением развернуть пропаганду за внедрение боя быков как средства пробуждения духа рыцарства. Нет сомнений, что Торквемада был убежден в гуманности инквизиции. Тучному джентльмену, страдающему, к примеру, радикулитом или ревматизмом, часок-другой, проведенный на дыбе, пойдет только на пользу. Суставы его растянутся, станут, так сказать, «более гибкими», чего он безуспешно добивался годами. Английский охотник полагает, что лисе должны завидовать все звери. На целый день ей хватает бесплатных развлечений, целый день она в центре внимания.
Завесьте шторами все то, что не хотите видеть. Каждый третий немец, встреченный вами на улице, носит и будет носить до самой смерти память о тех двадцати или ста дуэлях, на которых он дрался в студенческие годы. Немецкие дети играют в дуэль в детском саду, репетируют ее в гимназиях. Немцы убедили себя, что нет здесь ничего жестокого, ничего оскорбительного, ничего унизительного. Их довод: это служит немецкой молодежи хорошей школой выдержки и мужества. Что ж, можно было бы согласиться с таким доводом, особенно принимая во внимание, что в Германии каждый мужчина — солдат. Но это одна сторона медали. Разве мужество завзятого дуэлянта есть мужество солдата? Сомнительно. На поле боя, чтобы там ни происходило, живая реакция и стремительность куда более важны, чем бессмысленное хладнокровие. Если уж на то пошло, то отказаться от дуэли требует большего мужества. Немецкий студент дерется не для собственного удовольствия, а из-за страха перед общественным мнением, которое отстало от жизни на двести лет.
Дуэль лишь ожесточает его. Говорят, что демонстрируется высокий класс фехтования, — я не замечал. Обычная дуэль нисколько не похожа на поединок на шпагах в представлении Ричардсона; зрелище в целом весьма успешно сочетает элементы комического и отвратительного. В аристократическом Бонне, где соблюдают манеры, и Гейдельберге, где чаше встречаются иностранцы, дуэль носит более благопристойный характер. Мне рассказывали, что состязания проводятся в удобных помещениях; что седовласые врачи обслуживают раненых, а ливрейные лакеи — проголодавшихся, и вся церемония весьма живописна. В тех же университетах, где жив еще немецкий дух, где иностранцев меньше и они нежелательны, дуэль предстает во всем ее первозданном виде, и вид этот непривлекателен.
Вид настолько непривлекательный, что я советую чувствительному читателю опустить даже то описание, что я готов предложить. Тема не из приятных, да я и не старался приукрашивать.
В помещении пусто и грязно; стены заляпаны пятнами пива, крови, свечного воска; потолок закопчен; пол посыпан опилками. Зрители образуют плотное каре; студенты смеются, курят; кто сидит на стульях, кто на скамейках, а кто прямо на полу.
В центре лицом друг к другу стоят два противника, похожие на самураев, знакомых нам по японским чайным подносам. Вид у них причудлив, но суров; шея обмотана толстым шарфом; на глазах — защитные очки; тело закутано в какое-то грязное одеяло; рукава подбиты ватой, руки вытянуты над головой; они похожи на пару мрачных заводных игрушек. Секунданты, тоже более или менее защищенные — на головах у них огромные кожаные шлемы, — разводят их по позициям. Кажется, что слышно, как скрипят шарниры. Судья занимает свое место, дает сигнал, и тут же следует пять ударов длинных шпаг друг о друга. Смотреть схватку неинтересно: ни движения, ни мастерства, ни изящества (я говорю о своем впечатлении). Побеждает тот, кто физически сильнее, кто дольше сможет нападать и защищаться: попробуйте-ка рукой в ватном рукаве, стоя в неестественной позе, помахать длиннющей шпагой!
Наибольший интерес вызывают раны. Они бывают в двух местах — на макушке и с левой стороны лица. Случается, что кусочек скальпа или часть щеки отлетает в сторону, и его гордый обладатель — или, правильнее сказать, бывший обладатель — прячет это в конверт, чтобы потом показывать участникам дружеской пирушки; из ран, конечно же, потоком хлещет кровь. Она брызжет на врачей, секундантов и зрителей; она попадает на стены и потолок; она заливает фехтовальщиков и образует лужи на полу. В конце каждого раунда на арену спешат врачи; руками, уже испачканными кровью, зажимают зияющие раны и затыкают их комьями ваты, которую подает им лакей, загодя разложив на подносе. Естественно, стоит раненому встать и продолжать работу, как кровь опять начинает хлестать, заливая глаза и делая почву под ногами скользкой. То и дело вы замечаете, что фехтовальщик вдруг начинает скалиться, и до конца дуэли одной половине зрителей кажется, что он все время ухмыляется, тогда как вторая половина отмечает необычайную серьезность выражения его лица. Иногда у него отрубают кончик носа, что придает ему высокомерный вид.
Так как целью каждого студента является выйти из университета с максимально возможным количеством шрамов, то не думаю, что они предпринимают какие-либо попытки защищаться, хотя бы те, что допускаются при такой манере фехтования. Настоящий победитель тот, кто получил в поединке больше ран; тот, кто, иссеченный и исколотый до такой степени, что в нем уже трудно признать человека, сможет пройтись по улицам, вызывая зависть немецких юношей и восхищение немецких девушек. Тот же, кому удалось получить лишь несколько жалких царапин, покидает поле боя в тоске и печали.
Но сам поединок — лишь начало потехи. Второй акт развертывается в перевязочной. Врачи, как правило, — всего лишь студенты-медики, желающие попрактиковаться. Справедливости ради должен отметить, что те, с кем мне приходилось общаться, оказались, несмотря на грубость манер, людьми, влюбленными в свое дело. Грубость не может быть поставлена им в вину. Она — часть воспитательной системы, в которой врачу отводятся карающие функции, и идеалисту-медику здесь делать нечего. То, как студент переносит перевязку, не менее важно, чем то, как он получил ранение. Любая операция совершается с предельной жестокостью, и его товарищи следят за тем, чтобы во время всех процедур с лица его не сходило выражение спокойствия и довольства. Все участники мечтают об аккуратной обширной ране. Ее специально зашивают кое-как в надежде, что шрам останется на всю жизнь. Такая рана, если ее с умом бередить и не лечить еще неделю, гарантирует, как считается, ее счастливому обладателю жену с приданым, оцениваемым, по крайней мере, пятизначным числом.
Есть обычные дуэли, которые устраиваются раз в две недели; в таких средний студент участвует раз двенадцать в год. Есть другие, на которые зрители не допускаются. Если публике показалось, что студент смалодушничал, невольно уклонившись от удара, репутацию можно восстановить, лишь представ перед лучшим фехтовальщиком корпорации. Он требует для себя не состязания, а наказания, что ему и предоставляют. И его противник начинает во множестве наносить ему кровавые раны в те места, куда можно попасть. Цель жертвы — доказать своим товарищам, что он может стоять не двигаясь, пусть даже с его черепа откромсана чуть не вся живая плоть.
Можно ли сказать что-нибудь в пользу дуэли — не уверен; а если и можно, то это будет касаться лишь двух фехтовальщиков. Зрителям она должна приносить и, я в этом уверен, приносит один лишь вред. Я знаю себя достаточно хорошо и могу сказать, что особой кровожадностью не отличаюсь. Кровопролитие действует на меня, как и на всех. Сначала, пока рубка еще не началась, я испытывал лишь любопытство, смешанное с легким чувством тревоги за свое самочувствие, хотя некоторое знакомство с прозекторскими и операционными не оставляло у меня ни малейшего сомнения на этот счет. Когда полилась кровь и стали обнажаться нервы и мышцы, я начал испытывать отвращение, смешанное с жалостью. Но на второй дуэли, вынужден признаться, мои возвышенные чувства стали улетучиваться, а в разгар третьей, когда помещение наполнилось тяжелым запахом горячей крови, я понял, что становлюсь кровожадным.
