Это было действительно счастливое время, но в июне нам надо было ехать в Гану, и мы стали беспокоиться о её будущем. Как бы нам ни хотелось, чтобы она была с нами, необходимость путешествия во много тысяч миль делала неизбежным наше расставание с ней хотя бы на время. Нам очень хотелось устроить её должным образом, отдать в хорошие руки до того, как придёт время уезжать.

В одно прекрасное утро в конце апреля мы поехали на машине в деревню Плоктон, неподалёку от Кайл-оф-Лохалш. Накануне вечером мы много говорили о том, как же нам быть с Эдаль, и нам было грустно оттого, что придётся с ней расстаться. Нам предлагали устроить её в один зоопарк и уверяли, что там о ней будут хорошо заботиться и ухаживать за ней. И всё же мы отклоняли эту мысль и так и не смогли придти к решению.

По дороге в Плоктон мы подвезли двух девушек-иностранок, которые путешествовали на попутных машинах во время каникул. Они хотели попасть на остров Скай, и так как паром был всего лишь в нескольких милях в стороне от нашего маршрута, мы решили отвезти их туда.

Так мы потихоньку ехали, останавливаясь через каждые двадцать миль, чтобы дать Эдаль погулять немного. Около полудня мы остановились у гостиницы Лохалш и прогулялись вдоль террасы, поглядывая через пролив на холмы Ская. Боги улыбались нам в тот день, так как взяли жгучий вопрос о будущем Эдаль в свои собственные руки. Когда мы поравнялись с дверью гостиницы, оттуда, как загнанный заяц выскочил какой-то тип со стаканом виски в руке, которое лилось у него через край, а всё внимание его было с невероятным восхищением обращено на Эдаль.

Глава 13

Во время нашей первой встречи ничего не решилось. Владельцы Эдаль, вполне естественно, хотели убедиться в том, что это чрезвычайное совпадение не просто случайность, что она обретёт у нас такой дом, какой они и хотели для неё. Они пообещали написать мне в ближайшие дни, Эдаль прыгнула к ним в машину легко и привычно, и когда они уезжали, она высунулась из бокового окна, одной лапой прикрывая ухо от ветра.

Неделю спустя она приехала в гости в Камусфеарну на полдня, затем, дней через десять Малкольм с Паулой приехали с ночёвкой на выходные с тем, чтобы при отъезде оставить Эдаль у меня. Эти десять дней я не терял времени даром, решил больше не повторять тех ошибок, которые прямо или косвенно привели к смерти Миджа. Я послал Малкольму Макдональду уздечку, которую сделал для Миджа как раз перед тем, как его убили. С помощью Джимми Уатта я огородил дом забором, который, может быть, и не удержал бы Миджа, но, как мне думалось, сумеет устоять перед этим, очевидно, более покладистым, менее своенравным созданием, если оно вдруг вздумает в первые же дни отправиться на поиски своих приёмных родителей. В огороженном месте мы выкопали бассейн и провели туда трубу с водой, которая превратила его в фонтан, приличествующий и более шикарному окружению. Вход в эту загородку и соответственно в дом мы заперли двойными воротами, нижний брусок которых упирался в лист железа, врытый в землю, чтобы нельзя было подкопать. Я полагал, что эти меры предосторожности не понадобятся надолго, они лишь должны были предотвратить возможность её утраты в течение периода, когда она будет неизбежно тосковать, считая, что ей надо быть в другом месте. Мне не хотелось её терять из-за собственного недосмотра.

Даже во время тех первых выходных дней, когда я ещё был ей чужим, а она не привыкла к окружающей обстановке, я был так очарован Эдалью, что даже не верил, что мне так повезло. Так как она не чувствовала себя здесь как дома, в эти первые дни я смог увидеть лишь малую толику её очарования, лишь краешек её незаурядной самобытности по сравнению с тем, что узнал позднее. Но я уже тогда понял, что, если бы обыскал весь свет, то и тогда не смог бы найти более подходящего преемника Миджбилу.

На третий день, когда Эдаль крепко спала на диване, Паула и Малкольм потихоньку уехали. Мы приглушённо, почти молча попрощались, как потому, что не хотели будить тихонечко дышавший шарик меха, так и потому, что их чувство горечи и предательства передались и мне. И в долго откладываемый миг триумфа я не испытывал ликования, а только грусть по поводу разбитой семьи.

Когда они уехали, мы с Джимми сели на диван, со страхом ожидая её пробуждения и паники, когда она поймёт, что её бросили. Прошёл час, другой, а она всё спала.

Вскоре появилась Мораг; уезжая, Макдональды заехали к ней и сказали, что, может быть, Эдаль будет не так сильно отчаиваться и страдать в женской компании. Так мы и сидели молча и напряжённо, а мысли мои переносились со спящего зверька на его бывших владельцев, так как я угадал в них такое же наваждение в отношении к своей выдре, какое у меня было к Миджу. Я ни за что на свете не хотел бы быть на их месте теперь, когда они, скорбя, уезжали домой.

Когда Эдаль, наконец, проснулась, она вроде бы ничего и не заметила. Рядом с ней на диване лежала куртка Паулы, её собственное полотенце и игрушки были на полу, и если она и поняла, что её хозяев тут нет, то оказалась слишком воспитанной гостьей, чтобы тут же комментировать это. К тому же, как и предполагалось, она сразу же подружилась с Мораг.

Теперь пора подробнее описать Эдаль, какой она была, когда прибыла ко мне в начале мая 1959 года.

Наиболее примечательным и захватывающим зрелищем был вид её передних лап. В отличие от Миджа, чьи лапы, несмотря на всё их проворство, всё же были лапами с широкими перепонками между пальцев, у неё были лапки как у обезьянки, без перепонок, в них даже не было признаков ногтей, и были они почти такими же ловкими как у человека. Ими она ела, шелушила скорлупу на яйцах, ковыряла в зубах, устраивала себе постель и часами играла любым из небольших предметов, которые находила.

Однажды в больнице в Италии я видел, как девочка-калека начинала осваивать протез руки. Перед ней была доска с лунками и набор шариков с номерами. Лунки тоже были пронумерованы, но шарики были уложены неверно, ей надо было переложить их так, чтобы все номера совпали. Она так увлеклась этим делом, что не обращала внимания на присутствующих, и с каждой минутой открывала у себя новые возможности. Однажды мне также пришлось наблюдать за жонглёром шариками, который отрабатывал своё мастерство с таким же отрешённым видом; увлечённый собой, он вовсе не раздражался и не огорчался при неудаче, так как, очевидно, был уверен в конечном успехе.