К счастью, местные предания Ланарка, городка в Шотландии, откуда родом Вильям Литгоу, приоткрыли нам эту тайну, а заодно мы получили сведения о происхождении и первой профессии путешественника, – то, о чем он также хранит непривычное молчание, – и смогли наконец узнать, почему на его многочисленных портретах, коими ему так нравилось иллюстрировать книгу, его виски почти всегда старательно спрятаны под восточными головными уборами немыслимых форм, или просто под локонами.
Вильям Литгоу родился около 1582 года, проучился несколько лет в местной школе, а потом поступил подмастерьем к портному. Он уже намеревался открыть собственную мастерскую, как одним прекрасным вечером четверо братьев некоей мисс Локхарт, застав его наедине со своей сестрой, набросились на него и отрезали ему оба уха25. «Безухий Вильям» – под таким прозвищем долгое время был известен автор «Редких приключений» жителям своего городка, и это не только объясняет нам его желание покинуть родные места, но и делает менее странной и более извинительной настойчивость, с которой бывший портной повторяет и комментирует знаменитый парадокс Сенеки: «Там, где нам хорошо, – наша родина».
Но даже это не позволяет нам понять, почему же Литгоу провел «девятнадцать лет своей жизни в трудных странствиях по самым знаменитым королевствам Европы, Азии и Африки», поскольку бедолага никак не мог надеяться, как бы далеко его не занесло, вновь вступить в обладание своими ушами, коих его лишили «четыре кровожадных волка»; с другой же стороны, никогда никакой иной путешественник не питал большего отвращения к путешествиям, ни один из них не испытывал меньшей тяги к тому, что эти путешествия могли предложить. Никогда ни один путешественник не был так совершенно лишен способности получить от чего-либо удовольствие или восхититься чем-то. Люди и вещи во время его «трудных странствий» внушали ему в равной мере отвращение и презрение, правда, эти неизменные чувства вызывались самыми разными причинами. Париж, откуда он начал свое первое путешествие, показался ему ничем иным, как «притоном мерзавцев, шумным местом, ночным воровским прибежищем». В наших провинциальных городах ему невыносимо пребывание в гостиницах «из-за приводящего в отчаяние стука samboies, деревянных крестьянских башмаков, шум от которых таков, что напоминает грохот, производимый конем, введенным Одиссеем в несчастную Трою». Рим, куда он затем последовал, – «это город, к стыду своему, не имеющий судоходства и торговли, является самым жалким городом Италии, не говоря уж о триаде подонков, состоящей из священников, евреев и куртизанок, – они-то в совокупности и составляют его население». Он излагает свой взгляд на Италию таким вот образом:
В Падуе я провел три месяца с целью изучения итальянского языка. Падуя самый унылый город в Европе, и это из-за тесноты улиц, протяженности переходов и мрачной вереницы заборов, которые там видишь на всех улицах справа и слева. По ночам школяры с помощью ружья или стилета совершают многочисленные убийства своих врагов, или же – что гораздо чаще – иностранцев и невинных людей. А скотский содомский грех привычен здесь в Риме, Неаполе, Флоренции, Болонье, Венеции, Ферраре, Генуе, Парме, не исключая самой маленькой итальянской деревни. Добавьте к сему чудовищную грязь, – и все же для этих итальянцев вся их жизнь есть не что иное, как приятное времяпрепровождение, посвященное сочинению песен и пению сонетов.
Об Аркадии26 он «вспоминает лишь то, что среди скал он оцарапал живот, и его тело было доведено до изнеможения, но восхождение на утомительные горы не нанесло, однако, ни малейшего ущерба груди». Константинополь производит на него впечатление «размалеванной проститутки, маски смертного греха, города с узкими улицами и с самыми бесформенными и смрадными постройками в мире». Позже, по дороге в Иерусалим, он отмечает, что «арабы, по большей части, разбойники и воры, мавры жестоки и грубы, и что турки, менее скверные из всех, тем не менее не лучше». В Иерусалиме ему показывают святые места, и он заявляет, что все, сказанное о них «или смешно, или сомнительно, или явная ложь». Знаменитая Вена, когда он ее видит, вызывает в нем отвращение «своими малыми размерами и бедностью». Находясь в Ирландии, он утверждает, что «необузданные и дикие арабы, поклоняющиеся дьяволу туркоманы, верящие в луну караманы27 живут менее бесовской жизнью, чем ирландцы». Но замечательнее всего этого вот что: бывший портной из Ланарка до негодования возмущен способом, каким имеют обыкновение сидеть турки, полагая, что «те чрезвычайно нагло передразнивают похвальную привычку искусных портных»! В этом способе сидеть он усматривает личное оскорбление, умаление ремесла, которым занимался до тех пор, пока не потерял своих ушей!
Его врожденный дурной характер, соединенный с богатым воображением, без конца предоставляет ему новые случаи ненавидеть весь род людской, всякий климат и все религии, исключая свою, в которой лишь себя он полагал истинно верующим. Одна же из религий, «папизм», вызывает отвращение совершенно особенное, и, рассказывая о приключении в Турции и Мавритании, он многажды прерывается, дабы посокрушаться о том, что все государи в мире никак не решаться подвергнуть пыткам и уничтожить всех, до последнего, представителей этой «адской и содомитской секты».
Уж он-то никогда не удивит нас умением восхищаться, подобно славному Кориэту, шедеврами искусства какой-нибудь страны и скорее призовет громы небесные на проклятых языческих или папистских «идолов», чем унизится до восхищения картиной или статуей. Не менее равнодушен он к разнообразию пейзажей и к прелести экзотических нравов, и – если говорит правду – к изяществу и красоте женщин. О них он говорит с недоброжелательностью, стараясь произвести на нас впечатление добродетельного целомудрия, что не мешает ему, впрочем, выискивать непристойные истории якобы для того, чтобы вызвать наше негодование. Он уверяет, будто привез откуда-то из Ливии «презабавный секрет касательно женщин» и будто он «частенько рассказывал его королю Якову»28. Но он отказывается «поведать» сей секрет своим читателям, и они вправе задать себе вопрос, действительно ли было что-то презабавное в путешествиях, представленных Литгоу непрерывной чередой несчастий, треволнений и огорчений. «Ах! – восклицает он, покидая Гроб Господень в Иерусалиме, – да будет проклято слепое тщеславие тех, кто воображает, будто путешествующие не имеют расходов, и ходят, куда хотят, и их хлебосольно принимают – это также ложно, как еретическое заблуждение!» Сам же он предстает копией жителей греческого островка, о которых сообщает, что «в их поведении, в поведении этих жалких дураков, можно видеть скорее обязанность жить, нежели удовольствие». Эпиграфом же к его книге следовало бы поставить слова, начинающие рассказ о путешествии на Крит: «Я поведаю кратко, насколько возможно, о малой толике несчастий, кои претерпел я в сей стране».
Не знаю, в каком разделе френологии или антропологии уши рассматриваются как местонахождение благожелательности и способности получать удовольствие, но, вне всякого сомнения, отсутствие этих органов должно было обречь нашего шотландского путешественника на невероятное обилие желчи. Страдалец относится с подозрением не только к иностранцам, его сварливый пессимизм распространяется даже на друзей и благодетелей; исключение составляют облеченные властью особы, начиная с короля Якова и короля Карла и кончая мелким шотландским лэрдом29, который оказывается погребен под тяжестью его лести. Но когда, к примеру, добрейший критский епископ пригласил его к себе и преподнес разные дорогие сельские яства, Вильям Литгоу вместо благодарности отмечает, что у греков из высшего класса есть обыкновение «никогда не отпускать иностранца без подарков и сопровождающих». В Сирии караван, к которому он пристроился, вел предводитель-армянин, человек настолько умный, решительный и самоотверженный, что нашему путешественнику поначалу было трудно выходить из себя, но вскоре он спохватывается и заявляет, будто проводник, получив от него условленную сумму, покровительствует ему не иначе, как из «алчности». Всех, вплоть до нас, его читателей, он считает своей обязанностью обругать, и делает это, начиная с предисловия, где высказывает сомнение в верности нашего суждения о нем. «Если случайно, – обращается он к читателю, – ты виллан, скряга, Мом30, слуга, критик, шут, глупый осел или ползающий червяк с жадными губами, я призываю к тебе в награду за то палача, пеньковая веревка которого быстро положит конец твоему зубоскальству и освободит мои тяжкие скитания, как и мучительную работу над этой моей книгой от смертельного жала твоей клеветы. После чего иди, вешайся, ибо я не намерен обращать внимания ни на твою любовь, ни на твою злобу!»
