– Принесите ей Воды! – просто сказал тогда (и после всего вышесказанного) Перворожденный; тотчас из дерева лачуги (которое – перекинувшись в тело Янны – осознало свою необходимость и опять стало реальным) – опять и опять и тотчас явились древесные гномы и всплеснули над Янной руками – и ей в лицо тотчас и опять, и уже потом прямо в лицо плеснула вода, и она открыла глаза и закашлялась, и тогда (когда стены лачуги, как и гномы, опять удалились) – тогда-то она и увидела эльфа… Впрочем, ей для этого глаз открывать вовсе не требовалось, да и сам эльф на нее не смотрел.
Участь остальных мародеров, заполонивших деревню, тоже оказывалось незавидна, но – совершенно уже не интересна! Впрочем, сама деревня тоже было совершенна – то есть совершенно заключена в свой Экклесиаст, и к ней нечего было добавлять, но и убавлять тоже нечего; мародера стали землей (не путать с великой Стихией), потому не стал Лиэслиа просить и требовать у древесных гномов Земли для Янны – что совершенно и совершено, и понятно – впрочем, был еще у Янны и был предназначен для Янны Рыхля, который как в своем будущем, так и в своем прошлом был и остался палачом, совершенно безгрешно сжегшим Святую Ведьму…
Да что там Рыхля? Зачем ему видеть эльфа? Он с черного хода проник на чердак мироздания и в эту мою историю, чтобы там пребывать и оставаться некоей функцией – зачем ему видеть эльфа, если и без того он за волею эльфа последовал, причем так, как переступают ногами – совершенно неистребимо, ибо функционально…
Что до Янны, увидевшей эльфа и ставшей острием и лезвием его клинка и этим клинком своевольно рассекшей голову его скакуну и отделившей рассудок скакуна от его тулова – с ней не все так однозначно обстоит, поскольку ее «все» и не думает остановиться… Конь рухнул, но – сначала и прежде всего отделилась (вместе с четвероногим сознанием) его голова: произошло потрясающее грехопадение наоборот (то есть Первородный грех был поставлен с головы на ноги), причем эльф не успел соскочить и едва не был придавлен рухнувшим туловом…
– Принесите ей Огня! – сказал Перворожденный, что так и не обернулся к девченке: с ней, увидевшей эльфа и ставшей острием его клинка – с ней осталось ее «все», которое неоднозначно… Но опять из древесных стволов и жердей, в которых опять возникла нужда, явились древесные гномы и всплеснули над Янной рками своего древесного рассудка: тотчас древесность и рассудочность вспыхнули, давая девчонке в рыбацких штанах и клетчатой ковбойской рубахе (сейчас она была, как тогда говорили, насельницей – населявшей или подвергнутой насилию, выбирайте! – только своего века) – давая именно этой девчонке (насельнице самого начала 19-го столетия да и всех прочих начал) зрение над зрением, осязание над осязанием, слух над слухом – то есть давая ей душу души…
Эльф был беспощаден и добр, найдя ее среди мертвых (когда эти мертвые все еще живы), потому эльф произнес еще:
– Принесите ей Воздуха! – и на этот раз он не дал гномам (тоже насельникам, но – самых малых вещей) времени и не дал им пространства, в которые они могли бы удалиться и из которых могли бы возникнуть – тотчас их древесность и рассудочность пошли на воздух, не то чтобы полностью сгорев: они тоже стали Стихией, ибо и малое бывает Стихии подобно… Так зачем эльфам люди? А затем, что эльфы и есть люди, переступившие себя и ставшие собой – что может быть проще?
Проще нет совсем ничего; разве что ответ на вопрос может показаться совсем уж простым: полюбил ли эльф Лиэслиа эту зздесь и там, и повсюду и всегда обреченную на сиротство Янну – впрочем, есть еще проще! Зачем Янне такая малость, когда теперь у нее есть великая нелюбовь: полюбил, откажись и полюби заново, уже новым собой и опять откажись и полюби уже наново и опять.
– Дайте ведьме огня! – этот вопль то ли толпа проревела, то ли палач Рыхля услыхал даже не шепоток, но – эхо шепота происходящей Стихии; еще может быть так: ни Лиэслиа, ни Эктиарн не стали вмешиваться, но – оказались-таки замешаны в знаменитом руанском аутодафе; так было или никак этого не было, но – штатный палач Жеффруа Тераж перестал сожалеть о своей невозможности…
Еще он перестал быть мной; еще и еще он переставал и совсем перестал сожалеть о невозможности оказать ведьме свою казенную милость и по тихому удавить (то есть лишить Воздуха, дабы не ощутила Огня; дабы из дров и из хвороста, на коих сжигали, не явились древесные гномы и не всплеснули над ведьмой руками и не дали ей Воды), поэтому – если делать что должно, то и будет, что по настоящему должно – он дал ведьме простого огня…
Потом, по прошествии времени, он этот простой огонь притушил и дал толпе оглядеть обгорелое тело, дабы все они увидели уязвимое женское естество уничтоженной, дабы убедились в недопустимости метаморфоз и перемещений: невозможно уйти из Экклесиаста – как совершенно невозможно перевернуться с головы на ноги! Невозможно Янне отсечь голову эльфийскому скакуну. Невозможно Лиэслиа соскочить или не соскочить с рухнувшего Аодана. Поэтому эльф просто (вот как прост был данный ведьме огонь) слез с коня и пошел по спасенной им деревне.
Эта спасенная им деревня все равно была бы мертва для него – будь она жива или мертва – как если бы ее не было; и он никогда бы не спешился здесь, будь она жива или мертва – то есть застывшей в неизменности; да и вообще его никогда бы здесь не было, когда бы не шел он сейчас по спасенной им деревне – пусто было бы эльфу в человеческой деревне, когда бы не звучали в его душе эти голоса: живые молились о мертвых, и мертвые молились о живых…
Я люблю тебя, мой Экклесиаст, и хорошо понимаю лютую волчью ночь мироздания: чтобы продолжать жить, следует оттолкнуться от павших и прыгнуть! Следует кого-то сбросить с саней (когда загнанная лошаденка несет сломя хребет) на растерзание настигающей стае – зато оставшиеся уцелеют и уберутся из дикого леса, а после расскажут о своем героизме, проявленном на волчьей дикой охоте; и все ведь по своей охоте… Я люблю тебя, мой Экклесиаст, как не любить? А еще пропасть люблю одолевать двумя шагами и воду из камня (Стихию из камня, что во главе угла) извлекать; люблю насытить себя Стихией и самому обернуться Стихией; я люблю тебя, Экклесиаст, потому что не жаль мне любви, потому что есть нелюбовь.
Не используй любовь или смерть как лопату, чтобы выкопать себе могилу; не пытайся, большой, сделать себя маленьким богом: разъять все на части, а после составить это «все» маленьким и мертвым! Пей Воду и не пей воды – иначе козленочком станешь; станешь маленьким богом и будешь жалобно блеять, совершая блеющие метаморфозы: будешь огонь извлекать посредством трения дерева о дерево – потом сам, (чтобы мозг не трудить) взберешься на дерево… Станешь маленьким богом (как обещано во имя Первородного греха), и из тебя начнут медленно появляться ноги твоего мозга, потом руки твоего мозга, потом голова твоего мозга – так ты будешь рожать себя по частям, впадешь в вечное младенчество! Я люблю тебя, грех Первородный, ибо не жаль мне любви.
– Нет, – сказала Янна эльфу, когда он сам (или показалось, что это Янна убила под ним скакуна) спешился и пошел по деревне – или еще раньше она сказала так:
– Конечно, нет, – сказала она самой первой эльфовой стреле – которая уже совсем была готова подтолкнуть своим наконечником наконечник второй стрелы и убив себя (или не себя), насилуемую сейчас мертвецом ландскнехтом и удерживаемую за руки мертвецами италийцами, и эльф услышал ее…
И опять он спешился и опять, и опять, потому – бесконечно побежал по деревне (как огонь бежит по дереву, но – не сжигая), потом спешился и пошел, и подошел к жалкой лачуге на самой окраине, а потом и вошел: нелюбовь – это «любить» и пожалеть себя мертвого, потому – убивать себя мертвого; он вошел и увидел: девчонка сжалась в самом дальнем углу этой лачуги миротворения – там, где вынимается доска! В которой уже никогда не будет нужды: прежде (и когда-то уже давно) она была единственной возможностью немного выглянуть за птолемееву плоскость – но теперь прежнеее перестало быть и перестало быть «немногим».
