Он швырнул мешок со льдом в сторону и нервно достал из кармана зажигалку и пачку сигарет. Закурив, он какое-то время молчал, а затем уже с меньшим запалом добавил:
— Вообще, чёрт тебя побрал лезть, куда не просят. Правильный такой, что надо было поиграть в благородство?
— Всё сказал?
— Нет. Ещё раз притронешься ко мне или попробуешь удержать, огребёшь так же, как эти мрази.
Этот щенок был по-настоящему поразительным. Распускал руки, когда не лень, но стоило немного ограничить его собственную свободу, тут же был готов метать вспышки гнева. Я потёр запястье, на котором до сих пор был яркий след от бычка, и терпеливо сказал:
— Ты же понимаешь, что не существует таких конфликтов, которые нельзя было бы разрешить разговором?
Парень оторопел и, казалось, даже поначалу не знал, что ответить. Однако секундой позже его замешательство трансформировалось в крякающий смех.
— Ха-ха-ха, ты сам-то веришь в эту брехню? Неужели ни разу не хотелось никому заехать по роже вместо пустой болтовни?
— Может, и хотелось, но я на то и человек, что умею контролировать свои порывы, а не веду себя как животное, которое не может держать себя в руках.
— Да я уж в прошлый раз заметил, насколько у тебя всё под контролем, даже не встаёт, — насмешливо парировал собеседник.
И на что я только надеялся?
Докурив, парень начал упёрто бороться со второй сигаретой, которая намокла при неизвестно каких обстоятельствах и никак не хотела зажигаться.
— Бля!
Я больше не мог наблюдать за этими жалкими потугами и протянул ему свою пачку сигарет. Зверёныш недоверчиво глянул на неё и не взял.
— Мать Тереза же говорила, что не любит запах табака и отказывалась курить.
— Бывают исключения, — оправдываться и что-либо объяснять у меня не было желания. После общения с ним я действительно начал привыкать к запаху сигаретного дыма и посередине рабочей недели, когда внезапно понял, что скучаю по землисто-пряному аромату, который смогу услышать только через несколько дней, купил пачку.
Сейчас эта пачка так и осталась лежать на столе нетронутой. Мальчишка всё же справился с непослушной сигаретой и, глубоко вдохнув дым, спросил:
— Так ты, выходит, меня животным считаешь?
Я еле удержался от того, чтобы закатить глаза. Как я мог забыть о его привычке цепляться к словам.
— Ну да ладно, это ничего страшного, кто-то умный писал, что люди все животные, пусть и социальные, поэтому нет ничего критичного в том, что иногда в нас просыпаются звериные инстинкты. Не говоря уже о том, что некоторые попросту заслуживают того, чтобы их огрели.
— То, о чём ты говоришь, крайне бесчеловечно…
— Ба, правда, что ли? — перебили меня. — Понятия по типу «человечность» и уж тем более «мораль» специально были придуманы для кретинов, чтобы удерживать их как овец в стойле. Вот только дай человеку волю и возможность безнаказанно показать свой истинный облик, так он тут же превратится из овцы в волка. Bellum omnium contra omnes [лат. Война всех против всех — понятие социальной философии Томаса Гоббса, описывающее естественное состояние общества до заключения общественного договора и создания государства], слышал такое?
Я хмыкнул. Никогда прежде мне не доводилось слышать, чтобы Гоббса трактовали в столь превратном ключе. Откуда он только понабрался такого, в жизни бы не подумал, что он мог увлекаться философией.
— Да ладно, ты прекрасно понимаешь, о чём я, — продолжил новоиспечённый мыслитель. — Можешь сколько угодно воображать из себя порядочного, но я не очередной твой тупица-коллега, которого можно обмануть маской рассудительной добродетели. Например, готов поспорить, что ты и сейчас еле сдерживаешься от того, чтобы не вмазать мне.
Ухмылка не сходила с его лица. В чём-то он был прав, я действительно не отказался бы почесать свои кулаки о его впалые щеки, но на них и без того уже не было живого места, и я дал себе обещание, что не буду вестись на очередные провокации. Это даже в какой-то степени было забавно, потому что я ждал сегодняшней встречи с ним почти что с самоуничижительным интересом, пытаясь предугадать, что он ещё может выкинуть. Однако несмотря на то, что его речи представлялись мне чем-то крайне неразумным и оттого потешным, было то, что не могло не выводить меня из себя. Я не терпел, когда кто-то начинал заявлять о том, что хорошо меня знает. Тем более, когда подобная нелепица вылетала изо рта желторотого птенца, возомнившего себя знатоком человеческой природы.
Увидев моё помрачневшее лицо, парень по привычке стал покручивать кольцо в ухе и впервые за вечер улыбнулся без ядовитого подтекста.
— Не напрягайся ты так, обещаю никому не говорить, что ты та ещё агрессивная псина. Как и сохраню тайну о том, что ты жестокий убийца, — подмигнул он.
— Что за бред ты снова несёшь, — вырвалось у меня.
— Я терпеть не могу разъяснять метафоры, тем более таким «умникам» в костюмах по типу тебя. Думается мне, вы хоть что-то в жизни сами должны понимать без прямых подсказок.
Он бросил недокуренный бычок в пепельницу, стоящую на столе.
***
Впоследствии я привык к тому, что, когда из его рук пропадала сигарета, это было признаком окончания диалога. На протяжении последующих нескольких месяцев мы останавливались на этом моменте бессчётное количество раз, а потом он исчезал за дверью бара, чтобы через неделю вернуться вновь и оказаться со мной за одним столом.
Порой, когда ему удавалось напоить меня, он, обладая талантом не пьянеть, провожал меня. Детали того, как я возвращался домой, всегда испарялись из памяти, но я знал, что он любил обнимать меня за плечи, когда мы шли по улице и меня шатало как ссохшееся судно в шторм.
В последнее время он будто стал частью окружающей обстановки бара, ещё одним дешёвым предметом декора, без которого интерьер более не казался завершённым. Алкоголь теперь продавался в комплекте вместе с его компанией и нелепыми диалогами. Время от времени он даже позволял себе остаться на ночь в моей квартире, пользуясь тем, что я был мертвецки пьян и не мог его выставить из-за отсутствия сил. Но и тогда он не переставал чертыхаться на другом конце матраса, в очередной раз бубня что-то о том, что я неправильно живу. В эти ночи я засыпал с лёгким привкусом табака на губах, толком не зная, курил ли сам или просто всё в комнате, включая меня самого, впитало запах незваного соседа.
Когда я на утро щурил глаза от адской головной боли, на подушке рядом никогда никого не было. На постельном белье оставалась почти незаметная вмятина, но поверхность кровати каждый раз была холодной. Насколько же рано он уходил и куда пропадал?
Однажды, поймав себя на этой мысли, я задумался о том, что даже близко не мог представить, как такое импульсивное и сумасбродное существо может существовать в повседневной мире. Где-то за пределами прокуренного тёмного помещения, в котором реальность часто смешивается с иллюзией из-за алкогольного угара и некогда позабытых сожаления… Кем он был?
Я не мог визуализировать его ни в качестве студента, просиживающего штаны за партой университета, ни в качестве работника, подчиняющегося воле начальника и исполняющего свои должностные обязанности. Казалось, он был создан для ночной жизни и исчезал с рассветом, потому что не был приспособлен для существования при свете дня. Его красные прокуренные глаза с сеткой лопнувших сосудов днём смотрелись бы абсолютно дико, а отсутствие каких-либо тормозов и язык без костей и вовсе разве что были способны послужить красным флагом для привлечения огромного количества проблем.
Я обыденно думал, что общество не переваривает таких пубертатных язв, и, должно быть, живётся ему крайне несладко, но он редко что-то рассказывал о себе, продолжая вести абстрактные беседы о людях и жизни, неделя за неделей вываливая на меня новые порции своих порнографических взглядов.
И образование-то у него превращало всех в зомбированных марионеток. И люди-то у него были тупоголовыми лицемерами с ложными идеалами. И привязанностей-то он никаких не признавал, считая, что в любых отношениях главными движущими силами являются эгоизм и поиск собственной выгоды. Особое место в наших дискуссиях занимала тема человеческих слабостей и страхов, которые он особенно жёстко высмеивал в присущей только ему одновременно одиозной, но вместе с тем забавной манере. По его мнению, конформисты, избегающие перемен, едва ли были кем-то значительнее муравьёв, бесцельно бегущих по дорожке сахара, которая ведёт прямиком к липучке для насекомых. А слабаки, не умеющие бороться с превратностями судьбы и не стремящиеся что-либо менять, чтобы сделать свою жизнь более сносной, и вовсе должны были выпилиться, дабы понапрасну не страдать и не тратить кислород. В его глазах я был и первым, и вторым, о чём он мне постоянно напоминал. При этом такое его отношение ко мне не мешало ему продолжать крутиться рядом. Я был не против. Хоть я по-прежнему не любил ввязываться в споры с другими людьми, с ним мой язык будто развязывался сам собой. Я ему — слово, он мне в ответ — десять, и так по кругу, пока он меня не спаивал или не сбегал.