При обыске Замятина у него ничего предосудительного найдено не было, но ввиду нахождения его в этой квартире, куда он, по его словам, пришел как сотрудник газеты «Новая жизнь», для получения сведений для хроники газеты, из помещающегося здесь же «Бюро союза волокнистых веществ», не дает основания сделать какой-либо вывод о его участии в совершении государственного преступления, впредь до выяснения дознанием всех обстоятельств дела [Замятин 2011: 5, 99, сноска 20].
Тем временем его мать приехала в Петербург. Обратившись за поддержкой к князю А. Г. Гагарину, возглавлявшему Политехнический институт, в конце февраля она написала в Департамент полиции с просьбой о том, чтобы ее сына отпустили под домашний арест. При этом «случайную» связь сына с политическими радикалами она объясняла «молодостью и легкомыслием» [Там же].
В течение трех месяцев одиночного заключения Замятин делал заметки о книгах, которые прочитал. Среди них были философские трактаты и исследования – например, книга популярного немецкого психолога Макса Нордау «В поисках за истиной (Парадоксы)»[16]; он также читал художественную литературу (Золя, Сенкевича), занимался английским языком (который начал изучать в институте) и, по-видимому, написал несколько стихотворений. Опыт тюремного заключения, несмотря на физические неудобства, оказался не таким уж бесполезным. Он чувствовал, что это придало твердости его характеру, и испытал действие мощной стихии:
Вы никогда не купались в прибое? – А мне вспоминается сейчас мое последнее купание в Яффе. – Вал огромный, мутно-зеленый, покрытый белой косматой пеной, катится медленно, все ближе, ближе – и вдруг с ревом хватает в свои мощные объятья, бросает, комкает, несет… Чувствуешь себя маленькой щепкой в его могучей власти, без силы, без воли, находишь какое-то странное удовольствие от ощущения своей ничтожности и бессилия, удовольствие – отдаться с головой во власть этого чудовища теплого, сильного… Еще несколько порывов – и вас выбрасывает на горячий песок, под горячее солнце…
Так было в жаркой Яффе. Что-то похожее на это было и в холодном Петербурге. И досадно мне было, и рад я был, страшно рад этой волне[17].
Людмила писала ему и передавала посылки, но ни одно из его ответных писем из тюрьмы не сохранилось. Однако он сохранил некоторые из собственных заметок, которые позже процитировал в одном из писем, посланных ей уже после выхода на свободу. Так, 12 февраля 1906 года он размышлял о том, как важно жить полной жизнью, жить настоящим, независимо от последствий:
Не тратить свою жизнь? Беречь ее? Чтобы дольше протянуть ее? – Да ведь это все равно, что подарить чудную музыкальную пьесу, полную Шопеновской неги, огня Моцарта, Вагнеровских вакханалий, величия Бетховена, грусти Чайковского – и посоветовать играть ее не всю сразу, а… по строчке каждый день. <…> И только тем доступна чудная, полная счастья и страданий, музыка, которые смело, запрокинувши голову, жадными глотками выпивают жизнь, не заглядывая, много ли еще осталось до дна, и не заботясь о том, что пьют они – яд или лекарство[18]…
Благодаря усилиям матери к 13 марта Замятин был освобожден из тюрьмы, но ему было поставлено условие проживания за пределами столичных городов и под надзором полиции. За те три дня, что оставались до его вынужденного отъезда из Петербурга в Лебедянь, они с Людмилой смогли провести вместе
15 часов, и его письма, написанные той весной, полны тревоги о том, что он прожил это время неправильно. Неудивительно, что в этих обстоятельствах им было неловко вместе: «Мы оба были какие-то странные, точно другие, точно мы не узнавали друг друга» [Там же: 36]. Замятин неохотно говорил об их отношениях, так как был переполнен эмоциями; основными были переживания и боль от осознания надвигающегося расставания. Но он очень обрадовался, когда, попрощавшись у городской почты, Людмила пришла и на вокзал, чтобы по-настоящему проводить его.
Особенно показательны десять сохранившихся писем, написанных Замятиным Людмиле из Лебедяни весной 1906 года[19]. Они были написаны молодым человеком 22 лет предмету его первой серьезной любви и должны были выполнять сразу несколько задач. Короткая на тот момент история отношений молодых людей опиралась всего лишь на три недели знакомства в процессе тайной революционной деятельности, когда вопросы власти и подчинения осложнялись проявлениями ревности со стороны Замятина. В течение следующих трех месяцев отношения развивались только через тюремную переписку и поддерживались редкими посещениями. Те несколько часов, что они провели вместе после его освобождения, закончились его ссылкой в город за 1000 километров от Петербурга. Следовательно, у их романа почти не было времени или возможности развиться. Однако Замятин был полон решимости сохранить этот маленький огонек, несмотря на большое географическое расстояние между ними. Поэтому его первые письма содержат размышления об их общем прошлом и перспективах на будущее, а также выражают чувства, его желание закрепить эту любовь в реальности. Одиночество в Лебедяни побудило его высказывать важные мысли о себе, говорить о своих чувствах, описывать свою личность, чтобы она поняла, с каким человеком встретилась. Они также включают в себя добросовестные – возможно, даже несколько чрезмерные – декларации революционных убеждений, ставших первопричиной их встречи.
В том первом письме от 26 марта, где он писал о том, что наконец оказался на свободе, Замятин описывал свою тоску по работе, риску и борьбе после почти четырех месяцев вынужденного бездействия. Он явно понимал, что некоторые из его писем могут быть перехвачены, и поэтому использовал довольно простой код, основанный на перестановке букв алфавита, когда упоминал политические события – такие как предстоящий Четвертый конгресс РСДРП(б), который должен был пройти в Стокгольме в апреле[20]. В следующем письме он опровергает предположение, сделанное, по-видимому, загадочным Николаем В., о том, что его приверженность революционному делу поверхностна или неискрення. Замятин возражает, говоря о том, что самые идейно фанатичные люди обычно проявляют наибольшую активность в революционном движении, но часто бывает так, «как совершенно верно замечает Ницше, этот тонкий психолог», что этим очень деятельным людям не хватает творческой жилки (6 апреля). Он уверяет Людмилу в том, что тюрьма только укрепила его готовность служить партии, и говорит ей, что собирается использовать время ссылки для того, чтобы лучше освоить такие темы, как аграрный вопрос и роль кадетов, а также разобраться в ограничениях полномочий будущей Думы новыми указами, вышедшими весной того года. Он прочитал недавно опубликованную книгу Троцкого «Одна или две палаты», и с тревогой упоминает о жестоком обращении с членами партии, о котором узнал из прессы. Замятин составил список из пятнадцати книг и статей и хотел, чтобы Людмила отправила их ему в дополнение к тем социалистическим газетам, которые он уже получал. В список входили Бебель, Каутский и другие авторы, писавшие об анархизме и социализме, Марксе и Ницше, браке и свободной любви, интеллигенции и пролетариате, социал-демократии и научном социализме, а также аграрном вопросе. Он признавался, что не все предназначалось для него самого, поскольку он планировал предлагать эти статьи и книги местным жителям, надеясь тем самым внести свой вклад в революционное дело[21].
К апрелю у Замятина появились некоторые основания надеяться на амнистию; такая возможность обсуждалась в связи с началом работы первой Думы (в которой доминировали либерально-демократические партии, так как эсеры решили бойкотировать выборы). Он с презрением отзывался о «предательстве» тех представителей левого движения, которые призывали к сотрудничеству с Думой. Подобный настрой на компромисс, как он считал, может привести к окончательному поражению революции 1905 года. 9 мая он все еще надеялся, что его собственные, как он их называл, «заблуждения» будут «милостиво прощены». Однако он признается Людмиле, что в целом ему сложно сосредоточиться на чтении политических трудов, так как его слишком часто отвлекают мысли о ней. Он нежно называет ее своей дорогой или милой Люси, используя непривычный уменьшительный вариант ее имени, который скорее всего был калькой с английского Lucy. В то же время он продолжает использовать вежливую форму «вы» вместо более личной «ты». Нормы обращения в то время уже изменились, и вполне возможно, что это была лишь условная вежливость. Интересно, что Замятин продолжал обращаться к Людмиле на «вы» даже после заключения брака и во всех последующих письмах к ней. Вспоминая те непростые часы, которые они провели вместе после его освобождения из тюрьмы, он извиняется за свою неуклюжесть и за свою «корректность», которая, скорее всего, мешала ему проявлять свои истинные чувства. В его первом письме некоторые места были потом вырезаны, а в оставшемся тексте он ограничился просьбой прислать ему свою фотокарточку школьных лет и написал на прощание: «Крепко жму Вашу маленькую руку». На том этапе он редко был откровенным, предпочитая ограничиваться эротическими намеками – например, упоминая упругие молодые весенние листья на деревьях в саду, трепещущие под нежными поцелуями дождя. Но затем он возвращался к прежней застенчивости и самоиронии:
