Я достала камеру, поставила выдержку и, замедлив шаг, заглянула в видоискатель. Мама ощутила, что меня нет рядом, оглянулась и моментально приняла должную позу: ноги вместе, спина прямая, руки скрещены. «Так нормально? – спросила она меня. – Или лучше встать поближе к тому дереву?» Я бы предпочла застать ее врасплох, мне нужно было лицо мамы, когда она остается наедине со своими мыслями, но я кивнула и сказала, что да, так хорошо, и нажала на спуск. Она спросила, не надо ли снять меня, но я сказала, что лучше мы пойдем дальше.

Еще за пару недель до поездки я провела много времени, тщательно выбирая подходящие места – кумирни, парки, галереи, старые, еще довоенные дома, и все думала, понравится ли это маме? В ноутбуке остался большой файл с адресами, описаниями и временем работы музеев и галерей. В комментариях отразилось мое беспокойство о том, как правильно построить поездку и наилучшим образом использовать время. Музей, куда мы направлялись, порекомендовал мне друг. Помещался музей в старом довоенном доме, построенном известным скульптором. Об этом доме много говорили в интернете, и мне хотелось повидать его собственными глазами. Я снова проконсультировалась с телефоном и сообщила, что если мы сейчас повернем вот сюда, то скоро окажемся на месте. Пока мы шли, я немножко рассказала маме, ради чего мы туда идем и что можем увидеть, но без деталей. Надо же было оставить место для личных впечатлений.

По дороге нам попалась школа, где как раз была перемена. Во двор высыпали дети, все в маленьких разноцветных шапочках; цвета, наверное, соответствовали возрасту или классу. Шумели они изрядно и вели себя совершенно раскованно. Школьная территория выглядела чистой и ухоженной, игровая площадка – яркой. Несколько учителей стояли вокруг, спокойно наблюдая за своими подопечными. Я вдруг подумала, не напомнила ли маме эта школа ту другую, католическую школу, в которую она нас записала. Вряд ли она тогда думала о качестве образования. Ее больше привлекали клетчатые шерстяные юбки, красивый синий переплет Библий и вообще общее впечатление от школы, совпадающее с ее представлениями о том, какой она должна быть. Отучившись там несколько лет, мы с сестрой получили стипендии, так что не было никакого смысла переходить в другую школу. А после школы мы обе поступили в университет: сестра – на медицинский факультет, а я пошла изучать английскую литературу. У входа в музей меня умилила стойка для зонтов. Правильно, незачем тащить лишнюю воду в старое здание. Я забрала у мамы зонтик, отряхнула и положила рядом с моим. Секции для зонтов запирались, маленький ключик я положила в карман. За раздвижными дверями было отведено специальное место, где следовало переобуться. Рядом стояла корзина с коричневыми тапочками. Пока я возилась со своими ботинками, мама выскользнула из своих и аккуратно поставила их именно так, как принято в Японии: носками в сторону входа. Такое впечатление, что она всю жизнь здесь прожила. Носки у нее оказались белее снега. Помнится, в детстве мы тоже разувались на пороге дома. До сих пор помню свое удивление, когда однажды после школы зашла к подруге и нам разрешили бегать по саду босиком. Мать девочки включила разбрызгиватели, и земля, сначала показавшаяся мне жесткой, очень скоро стала мягкой и влажной, а трава – мокрой и теплой от солнца.

Я надела тапочки и направилась к кассе. Билетерша выдала мне несколько монет сдачи, два билета и два буклета, напечатанные на отличной белой бумаге. Она объяснила, что сейчас проходят сразу две выставки: на первом этаже экспонировались работы из Китая и Кореи, а наверху – батики и другая роспись по тканям известных художников. Я поблагодарила, взяла буклеты и повернулась к маме, чтобы ввести и ее в курс дела. Попутно отметила, какая же она аккуратистка в одежде! Ну и тут же вспомнила, как тщательно она чинила наши одежки в детстве.

Я предложила пройтись по всей экспозиции, разделившись, чтобы у нас обеих было время внимательно рассмотреть отдельные работы. Но, чтобы не терять друг друга из виду, лучше не уходить слишком далеко друг от друга. Я не хотела ее волновать, припомнив страх затеряться в потоке людей после аэропорта. Но мама совершенно спокойно отнеслась к здешнему большому пространству и деловито прошла в следующий зал, держа в руках буклет. Интересно, она что, собирается его читать?

Музей располагался на двух этажах. Здесь было тихо и прохладно; деревянные полы и темные балки подчеркивали солидный возраст здания. Лестница на второй этаж выглядела маленькой, и ничего удивительного: когда-то люди здесь обитали в основном низкорослые, как раз под стать лестнице. Ступеньки поскрипывали, а посередине протерлись, образовав углубления от тысяч ног. В окна проникал мягкий молочный свет, как сквозь бумажную ширму. Я выбрала зал наугад, сложила буклет и засунула в карман пальто. Все-таки дороже первое впечатление, не искаженное никакой предварительной информацией. Наивное желание, но только так можно было увидеть вещи в их естественном виде. В застекленных шкафах чинно стояли вазы, горшки и миски, а рядом обязательно располагались рукописные карточки со временем рождения того или иного экспоната и еще какие-то слова, которые я уже не могла разобрать. Изделия выглядели грубовато, одни тоньше, другие толще, но зато сразу становилось понятно, что это ручная работа. После обжига их покрывали глазурью и раскрашивали вручную. Наверное, никто не предполагал, что миска, из которой ели, или кувшин, из которого пили, однажды станет предметом искусства. Я переходила из зала в зал, фотографируя то голубую тарелку с белыми цветами, наверное лотосами, то грязно-коричневую чашу, внутренние стенки которой неожиданно оказывались цвета яичной скорлупы. Какое-то время я еще чувствовала, что мама дисциплинированно держится позади меня, останавливалась вместе со мной, но потом вдруг обнаружила, что больше ее не вижу. Я немножко подождала в последнем зале первого этажа, не высмотрела ее и направилась наверх. По дороге мне попалась комната, где ширмы не закрывали окна; за стеклом открывался садик с камнями и багрянолистыми кленами.

На втором этаже длинный зал завешивали расписные ткани. По замыслу устроителей их можно было окинуть сразу единым взглядом или рассматривать каждую роспись отдельно. Здесь вперемежку выставлялись маленькие работы и огромные, стекавшие с потолка, словно замерзшая вода, до самого пола. Невозможно было представить, чтобы такое могли носить на себе или вешать где-нибудь еще, кроме этого большого специального зала. Роспись казалась одновременно и примитивной, и прекрасной, как в сказке. Полупрозрачные краски наслаивались и рождали новые. Так бывает, когда в детстве смотришь на небо сквозь сплошную завесу листьев. Полотнища рождали ощущение чего-то прекрасного и правдивого, давно забытого теперь, на что можно лишь смотреть, но к реальной жизни они больше не имеют отношения. Я была одновременно очарована красотой и опечалена этим смутным ощущением. Я еще походила по залам, надеясь встретить маму, но так и не нашла ее. Обнаружилась она уже снаружи, на каменной скамье рядом со стойкой, где мы оставили зонтики.

Я спросила, удалось ли ей посмотреть ткани, и она сказала, что посмотрела немного, но потом устала и решила подождать меня здесь.

Мне хотелось поговорить о том, что я видела в зале на втором этаже, и о тех чувствах, которые вызвала во мне экспозиция. По правде, мне и самой казались немного странными мысли, посетившие меня.

Я хотела поделиться мыслью о том, что когда-то на свете жили люди, смотревшие на мир – на листья, деревья, реки, траву – и видевшие в этом странную красоту, а потом еще и нашедшие возможность проникнуть в суть увиденного и передать эту суть красками на ткани. Но почему-то я не стала говорить об этом и рассказала о той комнате, за окном которой лежал маленький сад камней, специально устроенный так, чтобы можно было сесть на подоконник и долго-долго смотреть на камни, деревья или на небо. Я сказала, что, наверное, хорошо иногда остановиться и поразмышлять о времени, о прошлых годах и что, несмотря на печаль, кроющуюся в подобном занятии, такие минуты могут сделать человека счастливым.