Литмир - Электронная Библиотека
A
A

В другом рассказе, озаглавленном «Яхор», прямо говорится, что брата «больше нет», потому что он ушел «на войну – с которой ему не суждено было вернуться». Тэффи перевела «Сентиментальную историю» и опубликовала ее под названием «Старый дом» – под своим именем и с посвящением Елене [Тэффи 1997–2000, 6: 85–90][59]. Однако в ее версии были исключены все упоминания о маленьком братике, а также выдающее ее сообщение о том, что мать писала популярные рассказы; возможно, это свидетельствует о чувстве вины, которое испытывала Тэффи, бросив крошку сына. Вопрос о ее отношениях с Янеком еще более осложнился после того, как Тамара Александрова установила, что с 1911 по 1916 год Янек проживал в том же городе, что и мать, обучаясь в знаменитой школе Карла Мая, которая славилась множеством выдающихся выпускников и тем, что в ней учились по двум программам – классической гимназии и реального училища. Янек, сначала поступивший на гимназическое отделение, позднее перешел на другое и, очевидно, после того как началась мировая война, посещал медицинские (санитарные) занятия. В 1916 году он оставил школу, не получив аттестат зрелости, и, по всей видимости, пошел в армию. Сведения о том, каковы были отношения между Тэффи и ее сыном в период его пребывания в Санкт-Петербурге, отсутствуют (сама она никогда не упоминает о нем), но, должно быть, этот позднейший контакт сделал ее страдания по поводу его смерти – а возможно, и из-за чувства невыполненного материнского долга – еще более глубокими.

То, что Тэффи так и не смогла полностью избавиться от чувства вины перед своими детьми, становится ясно из письма, которое она написала Валерии почти 50 лет спустя, когда уже давно установила очень близкие отношения с дочерьми. В нем она признавала, что была «мать плохая», но, как бы оправдываясь, добавляла: «По существу хорошая, но обстоятельства выгнали меня из дома, где, оставаясь, я бы погибла»[60].

2. Начало литературной деятельности (1898–1908)

У нас нет никаких конкретных сведений о том, что именно побудило Надежду бросить мужа и детей. Однако существует беллетризированная версия, изложенная в пользовавшемся большой известностью романе А. А. Вербицкой (1861–1928) «Ключи счастья», и в ней могут содержаться крупицы истины[61]. Героиня, о которой идет речь, Дора, пишущая популярные фельетоны под псевдонимом Дэзи, признается, что разочаровалась в жизни в результате «несчастного брака… несчастной любви… разрыва с мужем… постыдного развода». Она говорит, что «ушла от мужа… к другому… <…> Но он оказался ничтожеством… даже ниже мужа…» Она «жила с ним открыто, как жена» и «для него бросила детей». Другой человек, доктор-еврей, оказавшийся достойным ее любви, заставил ее осознать постыдность положения, в котором она оказалась, и уговорил ее уйти, «хоть в горничные, только чтоб на своих ногах стоять!..» Героиня пыталась покончить с собой, но доктор позаботился о ней, и она поправилась. Но затем, «месяц спустя… он умер», после чего она ушла от своего любовника и приехала в Петербург [Вербицкая 1915: 206–209].

Несмотря на откровенно скандальный характер истории, рассказанной Вербицкой, нельзя исключать возможность того, что к бегству Тэффи был причастен другой мужчина. В ряде ее произведений изображаются женщины, томящиеся в провинции во власти мужей-тиранов, а в двух случаях возможность сбежать от них связывается с мужчинами, которым, как выясняется, не стоило доверять[62]. То обстоятельство, что единственным основанием для развода с женой в России конца XIX века была совершенная ею супружеская измена, придает версии Вербицкой еще большее правдоподобие [Hutton 2001: 30]. Более того, описание реакции семьи Дэзи на ее возвращение в Санкт-Петербург вполне может соответствовать ситуации, в которой оказалась Надежда. Дэзи утверждает: «…она [кузина] и вся родня моя встретили меня как врага. Они не могли мне простить моего развода…» [Вербицкая 1915: 210]. Семья Дэзи отказывается принять ее обратно, и хотя мы не знаем, столкнулась ли Тэффи с такой же враждебностью родных, в воспоминаниях одной из ее современниц отмечается, что в начале своего творческого пути она жила в убогой обстановке:

Она жила где-то на Лиговке, в более чем скромных меблированных комнатах «у чухонки». В ее комнатушке стоял диван, из которого вылезали конский волос и мочала, на столе шипел плохо вычищенный самовар и лежали в бумаге сыр, масло и колбаса – по-студенчески. Сама хозяйка в красном бумазейном капоте, с короткими рукавами, открывавшими очень красивые руки, полулежала на диване, а у ног ее в позе Гамлета лежал влюбленный в нее молодой критик [Щепкина-Куперник 1959: 280].

В начале литературной деятельности ей также пришлось бороться, тем более что она относилась к независимым женщинам-писательницам, в конце XIX века ставшим весьма многочисленными и зачастую прозябавшим в большой нужде[63].

Кроме того, за десять лет, минувших после отъезда Надежды, литературный мир Санкт-Петербурга претерпел разительные изменения. Робкий эстетизм 1880-х годов сменился творческим подъемом в искусствах, ознаменовавшим начало эпохи, которую позднее назовут Серебряным веком и которая продлится примерно четверть столетия[64]. Молодые поэты 1890-х годов, под влиянием европейского (в первую очередь французского) модернизма именовавшие себя символистами, отвергали меркантильное, буржуазное общество и утверждавшуюся им эстетику реализма и в протесте против нее пускались на поиски трансцендентных духовных ценностей, которые, по их мнению, постигаются не рационально, но интуитивно, посредством символов и переноса акцента на могущество звука и ритма, зачастую – в ущерб смыслу. Русскому символизму 1890-х годов было присуще декадентство – симптом тоски конца века, также позаимствованный у французов (эти термины фактически использовались как синонимы). Декаденты концентрировались на мрачных, трагических сторонах бытия, от заурядности и уродства современного общества до ужасов, таящихся в мире природы, и демонических сил, управляющих вселенной. Пытаясь противостоять этим ужасам, они предавались культу собственного «я», превращая свою жизнь в произведение искусства. В некоторых случаях это выражалось в прославлении в творчестве (и в жизни) безудержного гедонизма, стремления к наслаждениям, к каким бы последствиям оно ни приводило.

Одни восторгались поэзией символистов/декадентов, но у других ее зачастую непроницаемая туманность и шокирующее содержание становились объектами насмешек. В ранних сатирических произведениях Тэффи такое насмешливое отношение проявляется со всей очевидностью, хотя использование символов и изысканная звуковая инструментовка в ее серьезных стихотворениях свидетельствуют о том, что и она испытала на себе влияние декадентов. Прежде всего глубокое и стойкое воздействие на нее оказал характерный для символистов дуализм – стремление к трансцендентной реальности, выходящей за рамки абсурда повседневной жизни.

* * *

Перемены, произошедшие в русской литературе за то время, пока Тэффи не было в Санкт-Петербурге, затронули и ее родных, поскольку Мирра Лохвицкая стала знаменитой поэтессой, тесно связанной с символистами и декадентами. Еще в конце 1880-х годов она поражала читателей экстатическими пеанами во славу женской чувственности, яркостью колорита, картинами экзотических и фантастических миров. Едва покинув школьную скамью, благовоспитанная юная петербургская дама стала отождествляться с Сафо из своего раннего стихотворения:

Темноокая, дивная, сладостно-стройная,
Вдохновений и песен бессмертных полна…
[Лохвицкая 1896: 177] («Сафо»).
вернуться

59

Впервые опубликовано в: ПН. 1938. № 6131. 7 янв. С. 3.

вернуться

60

BAR. Tefif Papers. Тэффи – Валерии Грабовской. 1947. 6 нояб.

вернуться

61

Выражаю признательность Шарлотте Розенталь за эти сведения.

вернуться

62

См. [Тэффи 1990б: 117–126] («Забытый путь»; впервые опубликовано в: Звезда. 1903. № 39. 7 мая; затем в [Тэффи 1910б]). См. также [Тэффи 1916б].

вернуться

63

См. [Rosenthal 1996: 129–130; Mikhailova 1996: 142].

вернуться

64

Более подробно см. [Kalb et al. 2004: xv – xxv; Terras 1985: 460–464, 494].

8
{"b":"797510","o":1}