В этом исследовании в качестве важной категории социального анализа резко выделяется бедность[12]. Первоначально концептуальной рамкой, которую я прилагала к потребительской стороне торговли в рамках этого проекта, было то, что я назвала культурой дефицита. Это совокупность поведенческих реакций на дефицит, которые приобрели (по крайне мере согласно моим представлениям) определенную степень автономии по отношению к материальным условиям, лежащим в их основе[13]. Дефицит действительно неотступно преследовал экономику потребления на протяжении всего этого тридцатипятилетнего периода, однако теперь я рассматриваю его как историческую проблему, а не как объяснительный фактор. Дефицит был результатом запланированного дисбаланса между заработной платой и ценами – почти постоянной чертой экономической политики, проводимой государством, а также характера и движущих сил, присущих бюрократизированному производству[14]. Этот аргумент ставит интересные вопросы об экономических приоритетах советской власти и о формировании советской политики, но также он подчеркивает, насколько бедность ограничивала возможности потребителей. Большинство домохозяйств имели в своем распоряжении крайне небольшой объем дискреционных доходов. В результате, как правило, дефицитными оказывались самые низкокачественные и дешевые товары, в то время как более дорогие пылились на полках. Дефицит углублял пропасть между богатыми и бедными, так как покупатели при деньгах зачастую могли просто заплатить сверх назначенной государством цены, чтобы избежать многочасовых очередей.
Что касается культуры, то это тот аспект, который, безусловно, трудно распознать в поведении потребителей в кризисные периоды. Кризис изменял модели потребления и способы приобретения товаров абсолютно предсказуемым образом: описание поведения толпы во время одного из периодически возникающих продовольственных кризисов в Индии, сделанное экономистом Амартией Сеном, применимо к любому из советских кризисов, как и рассуждения Питирима Сорокина о голоде как факторе человеческого поведения[15]. Накопительство и паническая скупка вещей характерны для начального периода кризиса, когда запасы еще не исчезли полностью. В этот период также учащались кражи из магазинов, со складов и из транспорта; цены на свободном рынке резко вырастали; граждане, имеющие желаемые товары, отправлялись в ближние или дальние деревни, чтобы обменять их на продовольствие; голодающие жители наводняли города в надежде облегчить свою участь. Потребление продуктов питания и промышленных товаров ухудшалось как количественно, так и качественно. Наконец – ив этой работе я смогу продемонстрировать это с большей точностью, чем это делают встречавшиеся мне существующие работы, посвященные продовольственным кризисам и привычкам потребления в контексте любой страны, – граждане расходовали все большую часть своих доходов в рамках частного сектора рынка (иногда называемого черным рынком) и тратили все больше времени как на покупку, так и на продажу товаров. Такие изменения в поведении, вызванные адаптацией к кризисным реалиям, включали в себя очень мало специфически русского или социалистического. Однако именно они сформировали кризисный режим социализма как совокупность стратегий, и это объясняет, почему акцент в кризисные годы делался на два рычага: репрессии и бюрократический контроль.
В периоды восстановления рост доступности товаров в магазинах и сопутствующее ему падение рыночных цен повышали покупательную способность граждан. Соответственно, совокупный спрос расширялся и охватывал все более разнообразные интересы, поскольку теперь и менее обеспеченные потребители могли учитывать свои личные вкусы. Конечно, диверсификации потребления препятствовало снижение личного благосостояния, которое было побочным продуктом классовой борьбы во время двух первых крупных кризисов, выделяемых в этой книге; свою роль также сыграла ликвидация частных магазинов. Несмотря на эти препятствия, в конце 1920-х, в конце 1930-х и в период после 1948 года оживленная торговля предметами роскоши и редкими товарами поддерживалась как в частном, так и в обобществленном секторах. Это не значит, что советское общество стало обществом потребления: заинтересованность в обозначении своего социального статуса и выражении индивидуальности через потребительский выбор, определяемая некоторыми исследователями как существенный компонент современного консьюмеризма, оставалась доступной лишь незначительному числу советских покупателей[16]. Тем не менее в каждом из периодов восстановления мы можем заметить сдвиги в сторону общества потребления. Возможно, самым поразительным было то, как бремя необходимости совершения покупок облегчалось новообретенным удовольствием от этого процесса. Удовлетворяя массовый спрос на досуг, уличные рынки в периоды восстановления предлагали разнообразные развлечения; их предоставляли также частные магазины, бары и бильярдные в 1921–1930 годы и их менее известные аналоги 1945–1948 годов. В начале 1930-х годов даже государство попыталось захватить рынок предметов роскоши через свои новые «премиальные» магазины и сети с приятной атмосферой.
Сельские потребители оставались в стороне от этих событий как по причине бедности, так и из-за их ограниченного доступа к товарам. Каждый из трех кризисов вызывал резкое сокращение розничной инфраструктуры, и каждый раз сельские магазины открывались заново последними. Центральное правительство уделяло внимание этой проблеме в 1923,1936–1938 и 1949 годах, но рекомендации и декреты, изданные в это время, не были подкреплены ни достаточным финансированием, ни угрозами принудительного исполнения. В критических ситуациях интересами деревни жертвовали в первую очередь. Даже в периоды нормализации в сельской местности магазинов было гораздо меньше, и они обладали более скудным ассортиментом, чем в городах, а цены на товары устанавливались гораздо выше. Торговые сети усугубляли эти проблемы, приостанавливая поставки в сельские районы каждый раз, когда какие-либо товары становились дефицитными. Неравенство в доступе усугубляло последствия, к которым приводили низкие закупочные цены на сельскохозяйственную продукцию, которые устанавливало государство. Хотя мое исследование в целом ставит под сомнение укоренившееся представление о сталинской эпохе как о периоде растущего неравенства между доходами рабочего класса и управленцев, в нем подтверждается представление о растущем разрыве между городом и деревней[17].
Из этого анализа станет ясно, что «социальная история торговли», которую я пишу, – это в первую очередь не история продавцов розничных магазинов. Они действительно фигурируют в этом исследовании: государственные и кооперативные магазины опирались на растущий класс конторских служащих, чья заработная плата, демографические характеристики и трудовая этика подвергались частым вмешательствам сверху. Довоенный сталинский период стал переломным для этой прослойки: между концом 1920-х и началом 1940-х годов была выстроена новая отраслевая иерархия, в которой розничная торговля и общественное питание стремились к нижней границе шкалы заработной платы. Демографически это совпало с феминизацией розничной торговли – сдвигом, активно поощряемым продуктивистским государством[18]. Это значительные события, последствия которых для капиталистического общества были исследованы историками и социологами Западной Европы и Соединенных Штатов[19]. В настоящей работе я рассматриваю эти события лишь кратко и в связи с Советским Союзом, так как больше времени я уделяю вопросу формирования социалистической культуры розничной торговли, складывающейся из таких противодействующих факторов, как коммунистический морализм, борьба с бюрократией, материальные трудности среди работников розничной торговли и системный дефицит потребительских товаров. В конечном счете история феминизации торгового персонала, которая представляет собой часть более широкого мирового явления, показалась мне менее привлекательной, чем другие события, более характерные для советского контекста. Среди таких более привлекательных с точки зрения социальной истории явлений – изменение отношения к рынку как со стороны покупателей, так со стороны продавцов, а также роль денег (или бедности) в сравнении с доступом (или дискриминацией) к общественному распределению товаров.
