Время властно ставило перед Есениным вопрос: в чем же суть размаха народной стихии, в чем смысл ее движения? Глубокий интерес к борьбе крестьянства, к его судьбам связан был с тем, что здесь виделся Есенину ответ на главный, больше всего волновавший вопрос – «куда несет нас рок событий».

Это стало центральной темой в его крупнейшем произведении тех лет – драматической поэме «Пугачев». В этом произведении история не была для Есенина самоцелью, он не стремился восстанавливать в деталях и обстоятельствах реальности восстания Пугачева. За строками поэмы в гораздо большей мере читается современная Есенину действительность, нежели времена Екатерины II. Романтический свет, которым окрашены фигуры Пугачева и его сподвижников, несет в себе отблески революционных событий двадцатого века.

В «Пугачеве» мощно звучит тема справедливости борьбы народа за свое освобождение, правоты народного гнева. Патетика монологов Пугачева и Хлопуши, мечта и стремление восставших «новой жизнью жить» – все это не оставляет сомнений в том, чью сторону принимает автор. Однако Пугачев в поэме явно и подчеркнуто одинок. Один из восставших в критическую минуту бросает характерные слова:

Последний вопрос-возглас – выкрик Пугачева: «Неужель под душой так же падаешь, как под ношей?» – говорит не только о крушении мечты, но и о том, что то, чем жило его сердце, что вело его на борьбу, не нашло отзвука у соратников. Данная в поэме трактовка трагического конца героя и предательства сподвижников показывает, что Есенину становится чужда идеализация крестьянства. Он начинает видеть его слабости, понимать, что стихия крестьянского бунта несет в себе не только замечательные примеры самоотверженности и самопожертвования, не только страсть и мощь народного гнева, но, оставаясь замкнутой в самой себе, таит в себе же семена собственной гибели.

Внимательного читателя «Пугачева» остановят некоторые особенности стиля этой вещи. В таких строках, как «Ржет дорога в жуткое пространство», «Пучились в сердце жабьи глаза грустящей в закат деревни», и во многих других отразилось переживавшееся тогда Есениным увлечение имажинизмом. Это сказывалось в прихотливости образной системы, нарочитом соединении разнородных лексических слоев, вычурности метафор, повышенной эмоциональности, почти «крикливости» стиха.

Больше года (с мая 1922 до августа 1923 года) провел Есенин в зарубежной поездке. Вместе с Айседорой Дункан он побывал в Германии, Франции, Италии, США, других странах. Запад поразил Есенина духовной нищетой. «Что сказать мне вам об этом ужаснейшем царстве мещанства, которое граничит с идиотизмом? – писал он одному из своих друзей. – Кроме фокстрота, здесь почти ничего нет. Здесь жрут и пьют, и опять фокстрот. Человека я пока еще не встречал и не знаю, где им пахнет. В страшной моде господин доллар, на искусство начхать – самое высшее музик-холл». В написанном по впечатлениям от пребывания в Америке очерке «Железный Миргород» он говорит о «владычестве доллара», которое подавило «все стремления к каким-либо сложным вопросам», о том, что «сила железобетона, громада зданий стеснили мозг американца и сузили его зрение», но в то же время он говорит и о большом значении индустриального развития, о том, что при взгляде на индустриальную культуру этой страны «невольно поражаешься возможностям человека, и стыдно делается, что у нас в России верят до сих пор в деда с бородой и уповают на его милость». Главное же, что вынес Есенин из зарубежной поездки, он выразил просто и кратко: «С того дня я еще больше влюбился в коммунистическое строительство».

За долгие месяцы пребывания за рубежом им было написано как никогда мало: только несколько стихотворений, объединявшихся в то время под заголовком «Москва кабацкая». К этому же времени относится начало работы над драматической поэмой «Страна негодяев». Тогда же возник у него замысел, а судя по ряду сообщений, возможно, был создан и первый вариант самой трагической вещи в его поэтическом наследии – «Черный человек».

Оторванный от родной страны, от тех живительных соков, которые давала ему реальная русская действительность, Есенин как бы замыкается внутри самого себя. Усиливаются мрачные и скорбные мысли о распаде подлинно человеческих, нравственных устоев жизни. Трагизм «Москвы кабацкой», «Черного человека» – это трагизм человека, лишенного связей с миром, отданного во власть сил зла и не находящего в окружающем опоры для борьбы с этим злом. Это трагедия одиночества в людском море. Свою среду он назвал «сворой собачьей». «Мне теперь не уйти назад» – вот что порождает неизбывную тоску и ужас. Но за этим «не уйти» скрывается и убежденность, что есть в жизни нечто высокое и прекрасное, то, к чему надо уйти; недоступность чего, отъединенность от чего и рождает горечь и трагедию.

«После заграницы я смотрел на страну свою и события по-другому», – писал он вскоре после возвращения на родину. То новое, чем встретила его страна, представилось ему как путь, ведущий к возрождению жизни. Эта новизна широко входит в его стихи. «Возвращение на родину», «Русь советская», «Письмо к женщине», «Русь уходящая», «Анна Снегина» – наглядное тому доказательство. Хотя он был твердо убежден в бесповоротности произошедших перемен – «Над старым твердо вставлен крепкий кол», – это не снимало для него трагических контрастов новой действительности, острейшие коллизии которой он отчетливо видел:

Поэтому в творчестве Есенина 1924–1925 годов соседствуют нежные, оптимистические интонации возрождения жизни и одновременно скорбные мелодии прощания с ней. Вот почему если не случайным было возникновение «Черного человека» в период зарубежной поездки, то столь же закономерным было и возвращение к этой вещи в конце жизни, в ноябре 1925 года.

Но все же мажорный настрой в его лирике последних двух лет явно доминировал. Стремительность развития таланта Есенина, то, что в короткие десять лет уместился путь от «Чую Радуницу Божью» до «Через каменное и стальное вижу мощь я родной страны…», не раз ставило в тупик критиков тех лет. То, что от стихов «Москвы кабацкой» Есенин так решительно и быстро перешел к «Стансам» и другим подобным произведениям, рождало недоверие, даже скепсис. При этом не замечалось глубокое внутреннее единство, которое роднило все лучшее в творчестве Есенина.

В произведениях 1924–1925 годов гуманистический пафос, идеи человеколюбия и милосердия раскрылись со всей полнотой и обрели новую, еще более глубокую основу. Если в стихах первых лет это было связано с сочувствием, сопереживанием человеку, с мечтой о «счастье ближнего», реальные очертания которой не всегда можно четко представить и обрисовать, если в стихах 1919–1922 годов этот пафос нередко переливался в скорбь, в ощущение утраты и конца, в ощущение личной потерянности и потерянности всеобщей, то в последних стихах – совсем иное.

Окружающее никогда не предстает «сворой собачьей», а напротив – юным, растущим, обретающим новую жизнь, ликующим и счастливым. Сердце поэта переполняет радость от встречи с этим новым, полным свежих сил, молодости, бьющей через край полноты жизни. «Новый свет», которым осветила жизнь его судьбу, позволяет поэту иначе посмотреть на мир. Представление о враждебности окружающей жизни сменяется прямо противоположными признаниями: «И земля милей мне с каждым днем», «Эту жизнь за все благодарю», «Оттого и дороги мне люди» и т. п. В одном из последних стихотворений: