Они пересекли улицу и вошли в казарму.

— Налево, пожалуйста, — сказал Алексею Петровичу переводчик.

Он повернул налево, в коридор, и в ту же секунду почувствовал, что к его затылку приставлено дуло револьвера.

— Ни слова, гад, руки вверх.

Алексея Петровича мгновенно раздели и обыскали, выворотив все карманы и распоров подкладку костюма. — Жить тебе четверть часа осталось, — сказал один из них, держа в руках наведенный на Алексея Петровича автомат. — Марш вперед, ни одного слова и не поворачивай головы ни вправо, ни влево.

Снова прикосновение револьвера к затылку.

Его провели в небольшую конюшню и втолкнули туда. Первые минуты он задыхался от резкой вони. В углу стояла деревянная койка, на ней матрац, кишащий насекомыми.

Он оставался там, в полутьме, с сознанием, что все кончено. Он шагал по конюшне все время, не останавливаясь, множество отрывочных воспоминаний проходило перед ним. Он думал о том, какой опасности подвергаются теперь его друзья в Париже; он вспоминал парижскую улицу и магазин, где его ждала жена; потом, вдруг, он подумал о далеких временах, о береге моря, о тысяче вещей, которые существовали в его сознании и которые теперь были обречены на исчезновение так же, как он, и вместе с ним.

Но прогремел засов, отворилась дверь, и шесть человек вошли для допроса. Они хотели узнать, где его автомобиль. Они выкручивали ему уши и били его ногами. В руках одного из допрашивавших был ключ от чемодана Алексея Петровича — они думали, что это от автомобиля. Они потребовали от Алексея Петровича записку для хозяйки гостиницы с просьбой выдать чемодан — и ушли.

И вот ночь — последняя ночь его жизни, как он думал тогда.

Он боялся одного, как он говорил мне потом, — потерять человеческий облик и, не выдержав пытки, вести себя не так, как он считал нужным. Он выдернул из стены ржавый гвоздь и решил вскрыть себе вены в ту минуту, когда он почувствует, что силы его оставляют. Единственное желание, которое оставалось у него в эти часы, было — умереть так, как должен умереть русский человек в таких обстоятельствах, и ему хотелось бы еще, чтобы его товарищи знали, что он умер спокойно.

Он знал, что бежать или бороться он не мог. Его здоровье не позволяло ему этого, он давно, уже лет десять, страдал от хронической болезни почек, требовавшей хирургического вмешательства, которое он все откладывал. Раньше он откладывал это, так как думал, что обойдется, теперь оттого, что было не время.

Он заговорил с часовым — глубокой ночью. — Что, отсюда дорога — только на тот свет? — Да нет, — ответил часовой, — многие выходят. Вот если по политическому или Resistance, тогда конец.

В шесть часов утра его вывели из конюшни. Он шел по городу под двумя наведенными на него автоматами. Прохожие делали вид, что они его не замечают. Затем его посадили в грузовик, около шофера, и рядом с ним сел лейтенант. В дороге лейтенант начал уверять Алексея Петровича, что он не изменник, что он ни при чем и что, рискуя своей жизнью, он теперь попросился в караул, чтобы помочь Алексею Петровичу. Его намерения были ясны: он хотел, чтобы арестованный попытался бежать, и тогда он пристрелил бы его. — Я считаю вас таким же мерзавцем, как всех остальных, — холодно сказал Алексей Петрович. Его привезли в гестапо того самого города, где он расстался с Мишелем. Его мучила мысль — как предупредить этого товарища, которому грозила такая же опасность. Но сделать он ничего не мог.

Его начали допрашивать трое немцев, один из них — с бабьим лицом и бесцветными глазами. Допросу предшествовал беглый доклад русского переводчика-эмигранта. — Я отказываюсь от услуг русского переводчика, — сказал Алексей Петрович, — и прошу дать мне переводчика-француза. — Почему? — Потому, что я имею основание считать русского переводчика провокатором.

Немецкий офицер гестапо был удивлен, но согласился. Алексей Петрович посмотрел на дверь. У двери стоял лейтенант, который его арестовал. На его руке были часы Алексея Петровича.

И тогда в первый раз за все это время Алексей Петрович подумал, что его положение, быть может, не совершенно безнадежно. Весь план защиты мгновенно стал ему ясен. Когда он сказал мне это, я еще раз подумал, что этот мирный и спокойный человек обладал исключительной силой воли и тем хладнокровием, которое характерно только для очень мужественных людей и которое не покидает их ни при каких обстоятельствах. Через минуту вошла миловидная девушка, немка, которая и служила переводчицей. Первый вопрос был о том, знает ли арестованный, в чем он обвиняется и почему он здесь. Алексей Петрович ответил, что не чувствует за собой никакой вины; он встретил соотечественников, служащих в немецкой армии, они заманили его к себе, избили, ограбили и, чтобы избавиться от него окончательно, выдумали какую-то неправдоподобную историю и привели его в гестапо.

Немецкий офицер с недоверием смотрел на грязного и небритого человека в изорванном костюме, который жаловался, что его ограбили. — Что же у вас взяли? — Пока что, — сказал Алексей Петрович, — я вижу на руке лейтенанта мои часы. Что же касается остального, то это нужно проверить.

И тогда лейтенант сделал то, что изменило весь ход допроса. Он сорвал часы с руки, бросил их в лицо Алексея Петровича и закричал: — Бери твои часы, гад, все равно не уйдешь, пристрелим!

Немецкий офицер начал кричать на лейтенанта, назвал его вором и спросил Алексея Петровича, сколько у него было денег. — Шесть тысяч, — сказал Алексей Петрович, — из них три были зашиты в брюках.

Лейтенант вынул свой бумажник, вынул оттуда семьсот пятьдесят франков, протянул их немецкому офицеру и сказал, что это все деньги, которые были найдены на арестованном. Но когда он открыл бумажник, Алексей Петрович заметил в нем два тысячных билета, сложенных много раз и не развернутых. Он попросил их ему передать. Потом он отвернул подкладку брюк, показал место, где они были зашиты, и вложил их туда: билеты точно, по размерам, подошли к этому внутреннему карману. Факт воровства был установлен. Немецкий офицер заявил, что русский изменник-лейтенант и его товарищи обвиняются в воровстве и будут арестованы. Они пришли в бешенство, начали кричать, что Алексей Петрович выдаст их Resistance, что его нельзя отпускать. Немец выгнал их из залы. Русский переводчик стал, по словам Алексея Петровича, лепетать, что он, вообще говоря, только выполняет свой долг, что он ни при чем. — Я знаю, что говорю с мерзавцем, — сказал ему Алексей Петрович, — но постарайтесь, хоть теперь, держать себя хотя бы с минимальным достоинством.

Допрос продолжался еще несколько часов. Самое трудное было убедить женоподобного гестаписта, что версия Алексея Петровича соответствует действительности. Из того, что мне рассказывал Алексей Петрович, я понял одну вещь, о которой он не говорил, но которая мне казалась несомненной. Она касалась переводчицы, не имевшей отношения к гестапо. Мне нетрудно было себе представить, что обвиняемый, этот высокий и спокойный человек с детскими глазами, не мог не произвести на нее впечатления. Оттого, что она не служила в гестапо, и оттого, что ей было двадцать пять — двадцать шесть лет, и оттого, что она была женщина, она испытала по отношению к Алексею Петровичу, по-видимому, какое-то непередаваемое человеческое чувство, и я думаю, что это его спасло.

Ему было объявлено, что его дело будет рассматриваться в парижском гестапо. В ожидании этого он должен был оставаться здесь, в распоряжении местных властей.

И, наконец, он вышел оттуда. Первое, что он сделал, он разыскал гостиницу, в которой остановился Мишель, и потребовал, чтобы хозяйка передала своему постояльцу категорический приказ немедленно покинуть город.

Затем он сам, благополучно пройдя заставу, вышел на дорогу и направился в отряд. На двадцатом километре его догнал Мишель, которого, к счастью, не успели арестовать. Через день они оба прибыли в лагерь, где их встретил Антон Васильевич, которого Алексей Петрович еще несколько часов тому назад не надеялся больше увидеть — никогда и ни при каких обстоятельствах, так как имел все основания думать, что ни времени, ни обстоятельств в его жизни больше не будет.