вчерашний снег

(или завтрашний век),

и не иудовым ли целованием ли придаёшь ему форму?

(Niko Bizin)

или самая I часть романа о (прошлой и будущей) мировой катастрофе

Какую бы форму мне принять, праздно подумалось мне.

– Диоклетиан! – позвала меня моя женщина.

– Что? – мог бы сказать я, но опоздал. Моя женщина назвала меня по имени, и тотчас моя настоящая сущность (совсем как «в невесть когда будущем быть изданным» рассказе Рэя Бредбери) обрела форму. Я стал последним великим императором языческого Римского мира, Pax Romana (хотя сам этот термин означает несколько иное, нежели то, что я сейчас имею в виду).

– Диоклетиан! – как и любой настоящей женщине, моей Хлое (вот и я придал ей форму) было мало просто (и взаимно) придать мне – меня; ей надо было ещё и настоять на своём не единожды (и не дважды) данном мне поцелуе.

Я промолчал. Как и любой настоящий император, я знал, что уже не единожды и навсегда опоздал ей (а так же Urbi et orbi) ответить. Праздный вопрос: Может ли Геркулес (город) обогнать черепаху (мир)?

Но в моём мироздании (многомерном и плоском континууме сознания) опоздание Геркулеса не имело значения. Ибо времени не было, и я мог праздно размышлять, пока мгновение ожидало моего божественного (и человеческого) разрешения: Да будет мир! Да будет миг! А прочего не будет.

Так что решать было что. Просто-напросто потому, что решать было нечего (самый сложный из возможных кризисов). От формы прошлого (настоящего, будущего) ни в коей мере не зависит суть прошлого (настоящего, будущего). Потому я просто продолжил решать нерешаемое.

Какую бы мне форму принять, праздно (и упрямо, и напрасно) подумалось мне. Форму вчерашнего снега? Завтрашнего века? Мне, императору Рима (богу и человеку), у которого нет и не может быть свободного (праздного) времени. И несвободного (не праздного) – тоже, ведь государство (особенно в поздней империи) – это я, и время (даже в ранней империи) – это тоже я.

Позволяя себе праздные размышления, я ещё (аки герой мифа о Сизифе, изложенного ещё не рождённым галлом Камю) не противился тягости ноши. Какую бы из внешних форм мне принять, праздно подумалось мне – тогда подумалось, но не потом. Я знал, что вот-вот стану своею же ношей, своей тягостью.

Но тогда (во мгновение помысла) я ещё не решил быть вчерашним снегом. Тогда (в тогдашнем сегодня) я всегда оставался своим завтрашним и думал о своём завтра. Потому-то и мысль моя была (тайно) праздной, как женщина до зачатия ребёнка. Ни следа не должна была бы оставить (явно), ни памяти.

Почти по Соломону: Как ветер в небе и мужчина в женщине. Нечто не определяемое.

Оно и понятно: Всем памятен лишь прошлогодний снег. А вот то, что вчерашний (завтрашний) снег для меня (хотя я далеко не всё в этом мире) созвучен со вчерашним (завтрашним) веком, не хорошо и не плохо нам всем, но наша безразличная данность.

Согласитесь, все мы – всё ещё люди (и лишь очень немногие из нас – мистически-административно – почти что боги); но и те, и другие «мы» слишком мимолетны, чтобы измерять время чем-то меньшим, нежели повторяющаяся и повторяющаяся вечность.

Мы слишком мимолетны, чтобы вести себя как угодно. Потому мы и приданы друг другу. Или преданы друг другом (что одно и то же). И неведомо, кто кому более (или менее) предан. Человек человеку не волк (противореча латыни: Homo homini lupus est), но величина переменная.

Но сие для людей. А вот мы, любые (даже административные) боги, для людей должны быть константой. Потому что вечность не может быть прошлогодной (или даже пригодной в будущем или прошлом), но лишь настоящей. Потому я до отвращения конкретен (сей-чашен, словно производная от грааля галиеян), хоть и жажду рыхлой всеобщности.

Потому моё имя Диоклетиан (полное имя Гай Аврелий Валерий Диоклетиан; Gaius Aurelius Valerius Diocletianus) – римский император (284-305)

Родился в семье вольноотпущенника и получил имя Диокл. С юности связал свою судьбу с военной службой: Сначала рядовой в Мёзии, затем командир, а при императорах Каре и Нумерине- начальник императорских телохранителей. В 284 году, после убийства Нумериана префектом преторианцев Апром, Диокл был провозглашён солдатами в Никомедии императором под именем Диоклетиан.

Вот так и становятся богами из рабов! (ничего не напоминает?)

А вот стать не только богом (это лишь часть Бога, только лишь его стать), но настать всем Богом. Самому по себе то есть, на-стань без помощи Бога, но и не отказавшись от него. Таков мой первый тезис в моём прошлом и будущем дискурсе с галилеянином. А вчерашний ли я снег или завтрашний век – это вопрос самоопределения: Достаточно ли у меня сил, чтобы остановить мгновение?

– Что есть истина? – мог бы сказать и я.

Как и прокуратор Иудеи, не видя того, что она стоит прямо передо мной. Впрочем, ведь это (хотя всего один раз) уже было. Не со мной, но что с того? Но ведь я вижу только то, что вижу. А надобно выше, если хочу быть всем.

– Она может быть или сегодняшней, или вчерашней, – сказал я (об истине) и растаял, чтобы стать завтрашним и самому подумать о завтра. Так я ощущаю свои странствия из одной моей ипостаси в другую. Когда сами собой проявляются некоторые мои (или божественные, это всё равно) возможности изменить этот мир.

Не потому, что я воздействую на мир (не знаю, возможно ли это вообще), но потому что я сам себя примиряю с тем, что меня ожидает. Потому и оказывается, что мир для каждой ипостаси свой.

Повторяю, я ещё не был никаким снегом. Какую бы форму мне принять в этот миг (и в этом мгновенном мире)? Но праздно думать об этом – пошло, ибо никогда не рано и всегда уже в прошлом. Настоящее же мгновенно.

Мгновение. Я выходил (рождался) из опочивальни моей женщины (Хлои). Ещё мгновение. Она (моя женщина) меня окликнула (как Орфей Эвридику). Но мне (именно в этот «мой» миг) нечего было ей сказать. Я знал, что при выходе меня собираются умертвить мои же телохранители. И что она участвует в заговоре. Так что слово было за ней. Ведь она не может (как Эвридика) сбежать от меня обратно в Аид. Но попробовать, чтобы меня убили, может.

Знала ли она, что я знаю? В какие-то из мгновений да, в какие-то нет; отступить ей было некуда в любом случае.

– Хорошо, что ты постоянна, – казал я. – Будь всегда такой. Скажи, ты всегда такой будешь? Достаточно твоего слова.

Милосердия в моих словах не было (это к галилеянину).

– Диоклетиан, – справедливо (то есть вполне язычески) мне на это заметила моя женщина. – Ты зануда.

Так что она не захотела воспользоваться словом. Делай что должно, и будь что будет. Она была совершенно права.

– Да, я подробен, – согласился я. Зная, что говорю не о правде, а об истине (которая может быть, а может и не быть напротив). Но эту тонкость (to be or not to be) постигают, лишь утратив, по величине чувства потери: То что было огромно, словно бы и не стало непредставимо меньше. Но словно бы объём моего сферического горизонта перекинулся в ровную плоскость.

Подробность плоского я не есть подробность объёмного я!

Я имел в виду, что у каждой детали (и у каждого мгновения) есть своё я, иногда отличное от меня самого. А она имела в виду (и меня в свой вид заключала) лишь свою ветреность. Она имела в виду, что не найти следа от мужчины в женщине, если женщина того не захочет.

Что стремление мужчины к языческому бессмертию неизбежно приведёт его к женщине. И тогда лишь от неё зависит, продолжится ли (в том или ином виде) бытие мужчины. Будет ли его тень в Аиде уверена, что среди живых продолжена его кровь. Тогда и бесплотная тень обретает подобие жизни.

Впрочем, с нами (богами) всё же несколько и'наче. Но и на этот случай она прекрасно знала (из практики культа Великой Матери, должно быть), что какого-нибудь одного бога (например, Трисмегиста с его миропорядком как мысленным образом) тоже не уследишь в бледном небе.