– «Осень», – объявляет она так, будто перед ней обыкновенная публика.
Гитарная интерлюдия. И мелодичная декламация:
За окном ветер
перелистывает пёструю дорогу,
в окно рвётся.
Я не хочу уходить в осень.
Пусть все уходят,
я в лете хочу остаться.
Жаль, что тёплых дней не вернуть…
Не песня, но нормально (оценка Власа).
Я пойду тихим городом осени.
Мне никто не сделает больно,
Ведь я для всех я придумала одну
Добрую-добрую песню.
Гитара звенит, а исполнительница объявляет:
– «Яблоня»
Громадный куст яблони, именно куст,
потому, что яблоня низкая и широкая.
Ветки её лежат на заборе.
Весной цвела эта яблоня таким
Парашютом:
сараев и помойки не было видно,
одна яблоня. Воздушная,
будто из мыльных пузырей.
Но ты не видишь яблоню.
Ты видишь мусорный ящик.
Ты рационалист.
Ты думаешь: опять не увозят мусор.
Машина придёт и увезёт отбросы…
А яблоня…
Она по-прежнему хорошеет в углу…
– И с отбросами надо кому-то, – говорит майор.
Его подчинённые одобрительно кивают.
Она довольна:
– Этот цикл навеян прозой Сэй-Сёнагон.
Милиционеры не в курсе, кто такой (такая), и Полякова комментирует: это древняя писательница близка ей по мироощущению.
– Можно ещё одну балладу?
– Валяйте, – кивает майор.
– «Шишки».
Лейтенант Влас уверен: глядит прямо на него, но непонятно (кокетства нет).
Ты жевал когда-нибудь шишки?
Шишки обыкновенные с ёлок?
Ответа на такой вопрос не ждёт, обращаясь к запрятанному в нём. Музыка печальная, будто гитаре больно.
…Больно было смотреть тебе вслед.
Ещё больней было бы
бежать за тобой и догнать.
Ты уходил уверенным шагом!..
Коричневый плащ
на ветру,
как флибустьерский парус.
Это так модно!
Все ходят в коричневых плащах!
Но в том, как ты уходил,
была такая горечь!
Ведь это у нас была когда-то гроза в лесу,
поваленные ёлки и много клейких шишек.
Срывать нелегко:
пальцы слипались, а под ногами
сорванные грозой провода.
Между проводами прыгаем
шишки рвём, пробуем.
«Бойтесь электричества,
– кричат взрослые с дачи, —
вас током убьёт».
Мне показалось, – я опять
разжевала шишку (а ты уходил!)
и зубы склеиваются,
и запах во рту зелёный…
Куда ж ты уходишь?
Ведь это с тобой мы сидели
на упавшей ёлке…
Ну, почему я тогда не ступила
На оголённые провода?…
Гитара умолкла и пение умолкло. И в милиции, и в этом отдалённом районе огромного города тихо, но ненадолго, прибывает патрульная машина.
– Добре, ребята, – Майор – на выход.
Сергеев за ним.
А Влас… Его отец гитару ударил о косяк, мол, отвлекает от учёбы. Теперь отец доволен, а он, Влас, иногда видит во сне гитару, раздробленную (хотя только дэка отломалась), и плачет, как о друге умершем, утром щёки мокрые. Девица эта умеет играть, и он бы так мог. Её привод в милицию не его дело. А Клековкин в тупике. Но «эта задница» в тупике, пока не начертает любому на лбу статью уголовного кодекса. Лейтенант вышел.
Клековкин во время пения делал вид, что он не осуждает чудачества старшего руководителя, но намерен и далее работать с Поляковой, этой исполнительницы баллад.
Реакция холодноватая. Хотя не перебивали, ну, и нормально. Баллада про шишки отыграна лучше, чем в общежитии на её премьере перед недавними однокурсниками.
В милиции опять не ночь, а ненормальный день. Сапоги в коридоре звякают подковами. Кто-то орёт утробно: «А ну, без рук!»
Клековкин хмыкает: какие это песни! Так, речитатив! Слово, вроде бы, не его, и удивило. А лицо-то накрашено не так, как у девок! Грим не добавляет Поляковой привлекательности. И одета… Одеяние клоуна (в белых и оранжевых яблоках). Это новое для него понимание, как предательство. Он предаёт этим Виктора Викторовича Клековкина! И тот, другой думает: отпустить её! Вот и патрульная, могут даром, такси дороговато.
– Не вызвать ли такси? – не перейдя с актёрской на обыденную интонацию.
Да её не колышет оплата ночного авто! Доллары падают с неба, чёрт возьми! Не-ет! Так дело не пойдёт! Волю в кулак.
– Вы поёте где-нибудь? В клубе, в филармонии?
– В клубах – да, бывает, в филармонии – нет. Концерты в институте редко. Но творец радуется: «сон золотой». А вот «сон разума» «рождает чудовищ». Мне главное – воплотить некоторые идеи.
– Девочек «с идеями» полон спецлагерь! – Виктор Викторович о колонии для проституток.
– В лагере за идеи? Потрясающе! Я в милиции! А Франсуа Вийон стихи писал в тюрьме.
– Вор или тоже поэт?
– Я не поэт, я только ищу себя.
– Ага, пьёте, курите, да с «травой». Ваша бабка не одобрила бы!
– Можно искать себя, но различать, где верх, где низ, где чёрное, где белое. Днём дома работаю (вы говорите: это не работа), езжу в гости.
– К кому?
– К друзьям.
– И у них наследство?
– И они ищут себя.
– Дурью маетесь!
– Найти себя важно. – Будто просвещает этого необразованного человечка.
Клековкина коробит от её наглости. Бабёнки в милиции ниже травы! А эта гордая!
– К вашему сведению, – даёт ход главному аргументу, – Евгения Горьковая не живёт по этому адресу, – его глаза в этот миг сфокусировались, и это напугало Полякову.
– Но на той неделе, вернее, в том месяце…
– Как фамилия квартиросъёмщика?
– Я… я не знаю.
– Хватит врать, Полякова! Кто вас направил в эту квартиру?
– Никто.
Клековкин гремит ключами сейфа, добывает оттуда папку, выкладывает бумаги. – Написано у того столика, которым брезгуешь ты.
– Не надо мне тыкать, мы с вами не пили на брудершафт!
– Я не пью и вам не советую. А будете кричать – примем меры.
– Какие?
– Узнаете.
Она читает:
Объяснительная
Я, Непоренкова Алла, была задержана в квартире неизвестного мне музчины. Он ушёл. А я его электробритву поклала к себе в сумочку, да деньги пятьдесят долларов. Он мне дал за ночь всего сто рублей. Этот адрес мне дал парень, имя не знаю, а кликуха Штырь.
Объяснительная
Я была задержана в номере с мущиной Олегом. Он оказался домушник. Я приходила в гостиницу «Маленький приют». Шла в номер, куда говорила администратор Камова Л. Т. … Там были и другие девочки, они работали, как я. Платили, когда как. Парень по кличке Банкет мне знаком, но никаких адресов я от него не получала.
