— Ты прав, извини. Я просто немного нервничаю. Я точно не планировала выводить тебя в современное общество, пока ты здесь, не говоря уже о том, чтобы тайком провести тебя мимо моей мамы, чтобы сделать это.

Он пожимает плечами.

— Ты смогла незаметно провести меня внутрь. Это не может сильно отличаться.

— Да, ну, в прошлый раз моя мама не была в полутора метрах дальше по коридору.

Я прижимаюсь ухом к двери. Я всё ещё слышу, как мама ходит по своей спальне. Это и хорошо, и плохо касательно жизни в доме, которому двести с лишним лет: я могу точно слышать, где она находится, но и она может точно слышать, где я нахожусь.

Я вздыхаю и кручу пальцем.

— Отвернись.

Он пристально смотрит на меня.

Я поднимаю свитер.

— Мне нужно переодеться.

Он краснеет и отворачивается, вжимаясь в дальний угол комнаты. Он бормочет извинения и хрустит костяшками пальцев, низко наклонив голову, пока я снимаю рубашку.

Это странное чувство — стоять в одном лифчике в комнате с парнем, а холодный воздух, просачивающийся сквозь щели вокруг окна, вызывает мурашки на твоём теле. Я остро ощущаю свою кожу, своё слишком громкое сердце. Я бросаю чёрную рубашку в корзину и натягиваю свитер через голову. Мои волосы потрескивают от статического электричества, и я почти уверена, что размазала дезодорант по ткани, но, по крайней мере, он на мне.

Затем идут джинсы, узкие, которые цепляются за мои лодыжки, когда я пытаюсь их снять. Я прыгаю на одной ноге, пытаясь снять их, и падаю на край своей кровати.

— Ты в порядке? — спрашивает Генри, его голос приглушен стеной.

— Да. Хорошо. Просто продолжай пялиться в стену, Брайтоншир.

Он смеётся, низкий звук, который напоминает мне мурлыканье. И хотя я совершенно подавлена, это заставляет меня улыбаться, зная, что я могу заставить его так смеяться, даже когда его мир рушится вокруг него.

Я безжалостно тяну за лодыжку, пока она, наконец, не поддаётся, затем натягиваю свежую пару джинсов, к счастью, не обтягивающих.

— Ладно. Готово.

Генри поворачивается, но по-прежнему не смотрит на меня.

— Нет, правда, — говорю я. — Теперь полностью одета.

Он поднимает глаза на пару сантиметров и встречается со мной взглядом, и воздух потрескивает между нами. Его радужки темнее, чем раньше, сфокусированы подобно лазеру. Мою кожу покалывает. Что-то тянет у меня в животе, то же самое, что ведёт меня в лес днём и обратно в дом, когда садится солнце. Инстинкт слишком силён, чтобы его игнорировать.

Он отводит взгляд, и это чувство исчезает.

— Я буду… Я одет соответствующим образом?

Хороший довод. Конечно, я привыкла к его одежде — за время работы в лесу я практически прослушала курс истории моды для выпускников, — но все остальные будут пялиться на него, а это значит внимание. Это означает сплетни. Это означает «нехорошо».

— Я возьму кое-что из старой одежды моего отца после ужина. Мне нужно, чтобы ты остался здесь ещё на час или около того. С тобой всё будет в порядке?

— Конечно, — отвечает он, возвращаясь к столу и беря книгу. — Я должен выяснить, что происходит с этими ужасными детьми.

Я ухмыляюсь.

— Я принесу тебе немного еды, когда у меня будет возможность.

Он машет в сторону выхода, и вновь склоняет голову над старыми, пожелтевшими страницами. Моё сердце сжимается от этого зрелища. Я знаю, что он просто пытается сохранить храброе лицо — я не могу себе представить, насколько больше он беспокоится о своих родителях теперь, когда он знает, что психопат на свободе, — но это напоминает мне о моём отце, об уроках, которые он привил мне. В человеке есть тихая сила, он может идти дальше и делать то, что нужно, даже когда кажется, что вся надежда потеряна. И да, может быть, я всё ещё недостаточно знаю Генри, чтобы полностью доверять ему, но теперь, когда я узнаю, что он за человек, мне становится всё труднее сохранять бдительность.

* * *

Телефон жужжит в кармане, когда я сажусь за обеденный стол.

Мер: Вечером идёшь?

Я (делая всё возможное, чтобы скрыть своё разочарование от мамы): Да.

Мер: !!!!!!!

Мама ставит передо мной тарелку куриного супа и корзинку со свежеиспечённым хлебом. Мой телефон снова жужжит.

Мер: Я знаю, у тебя нелепое отвращение к косметике, но, пожалуйста, надень что-нибудь сегодня вечером. Я приглашу тебя на танцы, даже если это убьёт меня.

Я закатываю глаза и засовываю телефон обратно в карман. Найти пару для танцев — это наименьшая из моих забот. Хотя я не могу быть слишком раздражена из-за неё. Это было бы несправедливо. Она не знает, что влечёт за собой моя жизнь. Она не знает, что последнее, что мне нужно, это парень. Или урок макияжа.

— Ты уверена, что готова пойти куда-нибудь сегодня вечером? — спрашивает мама, опуская ложку в тарелку с супом.

Я киваю.

— На самом деле у меня нет выбора, но так как это по соседству, я могу вернуться прямо домой, если мне снова станет плохо.

— Хорошо, — говорит мама. — Только не переусердствуй.

Я делаю несколько глотков супа, затем кладу ложку обратно на стол.

— Мама?

Она смотрит на меня, отрывая кусок хлеба.

— Да?

Глубокий вдох.

— Папа когда-нибудь вёл дневник?

— Почему ты спрашиваешь?

Ладно, не та реакция, которую я ожидала.

— Ну, я просто подумала…

— Похоже, ты много сегодня думала.

— Да, ну, когда тебе больше нечем заняться… — я прочищаю горло. — Так или иначе, я думала обо всех дневниках в папином кабинете. Им сотни лет, и они, очевидно, важны, раз мы так хорошо о них заботимся. Так… почему у папы его не было?

Мама проводит рукой по лбу.

— Я очень не хочу вдаваться в это прямо сейчас. У меня был долгий день.

Я знаю, что должна остановиться. Мама не любит говорить о папе, особенно о том, что касается его и леса. Но мне нужно знать.

— Мама, — я кладу свою руку поверх её. — Это важно.

Она колеблется.

— У него действительно был один, — говорит она, — давным-давно. Когда мы только поженились, он брал его с собой, куда бы ни отправлялся. Но потом, с годами, я стала видеть его всё реже и реже, а потом больше никогда не видела.

— Ты помнишь, когда в последний раз видела его с ним?

Она качает головой.

— Ты была маленькой, может быть, малышкой, когда он начал появляться реже, но в последний раз? Должно быть, это было примерно в то время, когда ты начала свои уроки.

— Ты знаешь, почему он перестал писать в нём?

— Нет, я не знаю.

— Но…

Она хлопает ладонью по столу.

— Ты видела, каким он был, Винтер. Как ты думаешь, почему он перестал писать в нём?

Я смотрю на неё, потеряв дар речи.

Она берёт свою тарелку и бросает её в кухонную раковину. Её пальцы сжимаются вокруг стойки, плечи трясутся.

— Мама, — мой голос звучит хрипло и ужасно. — Я не хотела…

— Я знаю, — она вытирает тыльной стороной ладони глаза. — Просто… просто иди наверх, хорошо? Мне нужна секунда.

Я сглатываю.

— Мама…

— Винтер, пожалуйста.

Я встаю из-за стола. Я беру остатки хлеба из корзины, но она этого не замечает. Я поднимаюсь в свою комнату, тихо закрывая за собой дверь.

ГЛАВА XXII

Пока мама моет посуду, я достаю из её шкафа пару старых отцовских джинсов и зелёный свитер крупной вязки, сдвигаю плечики вместе, чтобы скрыть оставленные прорехи. Когда я тихо закрываю за собой мамину дверь, перекинув одежду через руку, мне приходит сообщение от Мер.

«Я здесь. Где ты?»

«Скоро буду», отвечаю я, прислоняясь к выцветшим голубым обоям. «Собираюсь».

Когда я открываю дверь, я нахожу Генри, сидящего на краю моей кровати и листающего альбом с вырезками из прошлого лета, который Мер сделала для меня в качестве подарка на возвращение в школу. Он останавливается на моей фотографии, сделанной на вечеринке её родителей по случаю Четвертого июля. На мне шорты и винтажный топ на бретельках в горошек. Моя кожа загорелая, голая. Он откидывает волосы назад, его губы приоткрываются, когда он смотрит на мой летний образ. Поток дыхания вырывается из его рта с тихим свистом. Это напоминает мне об одном мамином друге-археологе, которого я видела на выставке древней керамики в кампусе, о том, как он смотрел на артефакты, как будто они были слишком прекрасны, чтобы существовать на самом деле.