Листья такие яркие, когда послеполуденное солнце отражается от них, собор из красных и золотых бриллиантов, простирающихся над моей головой, насколько я могу видеть, что я ничего не могу сделать, кроме как остановиться на мгновение и посмотреть. Я не в первый раз вижу это зрелище, но оно одновременно прекрасно и трагично. Прекрасно, так как листья — это кристаллизованный огонь, колышущийся на ветру; трагично, потому что они мимолётны. Красиво, потому что они здесь; трагично, потому что папы нет.

Поперёк тропинки лежит ветка. Я отбрасываю её ногой. Она катится в полутора метрах передо мной и останавливается. Я снова пинаю её ногой.

Я не превращусь в своего отца, смеющегося над своей работой в лучшие дни, пьющего до потери сознания в худшие. Конечно, это было только ближе к концу, и мне интересно — если бы у него действительно был дневник, смогла бы я сейчас просмотреть его и отыскать запись, где всё изменилось? В тот день, когда мой отец начал пить больше, чем следовало? В тот день, когда он начал отдаляться от нас? От леса? Это происходило так постепенно, но должен же был быть какой-то провоцирующий момент.

Счастливые люди не прикладываются к бутылке просто так, без причины.

Я приближаюсь к пониманию того, что с ним случилось — я чувствую это глубоко в своей душе стража — и впервые я не уверена, что хочу это знать.

Я нахожу только одного путешественника в своём секторе: Санкт-Петербург, 1917 год. Он одет в хорошую военную форму, с золотыми позументами, ниспадающими с плеч, и блестящими золотыми пуговицами на шинели. У него каштановая борода и добрые голубые глаза, и я боюсь, что он может быть Романовым или как-то связан с ними. Я хочу предупредить его о том, что его ждёт, но не делаю этого. Я не могу. Поэтому я отправляю этого человека обратно в Санкт-Петербург и, возможно, навстречу его смерти от рук революции.

Иногда эта работа действительно отстой.

Я не слежу за временем — я просто иду и иду, пока, наконец, у меня не сводит живот, и я не понимаю, что свет тускнеет. Я возвращаюсь к своему порогу, размышляя, не начать ли мне вести дневник, как стражи до меня. Интересно, почему я никогда не расспрашивала об этом папу, почему мне никогда не казалось странным, что у нас были все эти архивные материалы, к которым мы могли получить доступ, но мы не оставляли ничего нового для следующего поколения.

Шаги сапог, мягкие, как стук дождя, эхом отражаются от деревьев. Я поворачиваю голову на звук. Моя первая мысль — о дяде Джо. Я не чувствую никаких путешественников, и, насколько я знаю, стражи никогда не покидали свои сектора, чтобы войти в чужие. Но человек, который появляется передо мной, скользя между деревьями, в длинном чёрном плаще, развевающемся вокруг его ног, не дядя Джо. Его воротник поднят, так что я не вижу его лица, но облако белых, как берёза, волос покрывает его голову.

Мои инстинкты подсказывают мне, что что-то не так, но у меня есть работа, которую нужно сделать, поэтому я зову его.

— Сэр?

Он останавливается, затем медленно поворачивается, открывая древнее лицо, похожее на высохший камень, и бледно-аметистовые глаза. И вот тогда я понимаю, что он не стоит на тропинке.

Он внутри леса.

Мы смотрим друг на друга, старик так же заворожен мной, как и я им.

Мой голос подводит меня. Я прочищаю горло и пытаюсь снова.

— К-кто вы?

Он не отвечает. Вместо этого он наклоняет голову, глядя на меня, а затем хлопает в ладоши. Густые завитки обсидианового дыма вьются из его ладоней. Он шепчет что-то на языке Древних, но я слишком далеко, чтобы разобрать. Дым превращается в столб, запутываясь в ветвях над нами, заглушая последние золотые лучи заката.

Старик встречается со мной взглядом и произносит одно ясное слово.

— Тирл'ази.

Тени отделяются от коры окружающих меня деревьев, аморфные сгустки, которые превращаются в смутно напоминающие человеческие фигуры с раздутыми головами и рядами сверкающих белых зубов.

Часовые.

Тропинка прогибается под моими ногами. Деревья изгибаются и раскачиваются, их ветви изгибаются и тянутся ко мне. Это прямо как в моём кошмаре. Лес превратился из дня в ночь за считанные секунды, но это не сон. Это реально.

Я бегу.

Тени проплывают мимо меня, тропинка проваливается и изгибается подо мной, так что в один момент я слишком сильно ударяю ногой о землю, посылая стреляющую боль в голень, а в следующий — я падаю, вниз, вниз, вниз, навстречу тропе. Я сжимаю монету между пальцами.

«Джо, — я мысленно кричу. — Ты мне нужен!»

Лес скрипит и стонет вокруг меня, изголодавшееся существо, жаждущее крови. Ветка пересекает тропинку. Я отклоняюсь в сторону как раз вовремя, так что она цепляется за край моей рубашки, отрезая кусок ткани вместо моей кожи.

Я оглядываюсь через плечо, но ничего не вижу за стеной теней, надвигающихся на меня. Я заставляю себя смотреть вперёд и…

Врезаюсь в дерево.

Нет, не дерево. Человек. Я отшатываюсь назад, потянувшись за своим ножом.

— Вин, это я.

Дядя Джо хватает меня за плечи, его глаза расширяются, когда он видит сцену позади меня.

— Боже мой, — шепчет он. — Это он.

— Кто?

Я пытаюсь повернуть назад, но Джо толкает меня вперёд, крича, чтобы я бежала. Он следует за мной, шепча заклинания на своём древнем языке. Дым, который клубился над пологом леса, разбивается, как зеркало, осыпаясь на нас осколками стекла. Я падаю на землю, прикрывая голову, но стекло превращается в чёрную пыль и покрывает землю, как снег.

Возвращается солнечный свет. Часовые кричат, пронзительный звук эхом отражается от деревьев, когда они исчезают в выдолбленных брёвнах и тёмных норах. Темнота. Это то, о чём говорил французский путешественник. Вот почему он не хотел оставаться в тени. Они не могут выйти на солнечный свет. Даже сейчас, когда солнце померкло и находится низко над горизонтом, этого достаточно, чтобы мы были в безопасности. Я кладу руки на колени и делаю глубокие, судорожные вдохи.

— Кто, чёрт возьми, это был? — хриплю я.

— Варо, — говорит дядя Джо. — Он вернулся.

ГЛАВА XX

— Что ты имеешь в виду, он вернулся? Я думала, его изгнали!

— Это был он.

Дядя Джо потирает рот рукой, качает головой взад и вперёд, как будто не может понять этого.

— Он, видимо, нашёл какой-то способ вернуться.

— Он стоит за тем, что происходит в лесу?

— Я не знаю, — говорит Джо. — Но я собираюсь это выяснить.

— Чем я могу помочь?

— Ты можешь идти домой и ждать, пока у меня не появится больше информации.

У меня отвисает челюсть.

— И это всё? Пойти домой и быть хорошей маленькой девочкой?

— Для начала, да. Солнце садится, и я буду проклят, если с тобой что-нибудь случится.

— Отлично. Но тебе лучше дать мне знать, как только что-нибудь услышишь.

Мне не нравится мысль о том, что Джо столкнётся с этим в одиночку, особенно когда мы понятия не имеем, кто сторонники этого парня и почему он вернулся. Не тогда, когда люди продолжают исчезать, а лес отравляется единственной вещью, которая может убить Древних.

Он кивает.

— А теперь иди домой.

— Будь осторожен, — говорю я его уже исчезающей фигуре.

Я не могу потерять и его тоже.

Его улыбка превращается в пыль, уносимую ветром.

— Всегда.

* * *

Мама заезжает на подъездную дорожку, когда я выхожу из леса. Она наблюдает за слабой оранжевой линией на горизонте, размытой темнотой, а затем её взгляд находит меня. Всё её тело съёживается, и, хотя я отсюда не слышу вздоха, я знаю, что он сильный.

Ей не нужно знать, что произошло в лесу. Ещё один предсмертный опыт для меня, вероятно, стал бы слишком большим для неё, чтобы справиться. В лучшем случае у неё будет полный нервный срыв, и, вероятно, к Рождеству она попадёт в больницу от истощения или недоедания. В худшем случае она похитит меня и попытается увезти куда-нибудь, где лес не сможет меня достать, даже если такого места не существует. И поэтому после разминки я встречаю её на подъездной дорожке с самой яркой улыбкой «ничего-плохого-не-случилось-пока-тебя-не-было», на которую только способна. Она хватает с заднего сиденья коробку, полную бумаг.