– Чего такое? – повернулся парень.

– Обуться. Холодно. Грязь по колено.

– Боишься замазаться, сбрось тряпку. Ноги отмыть проще.

Совет очевидный, даже логичный. Только логикой оперировать способен редкий человек. Этим даром наделены единицы. Обычно светоч его затухает во всеобщей тьме невежества. Слепцы спешат выколоть единственный глаз у того, кто еще может едва-едва взирать на мир.

Эстиний так поступить не мог. Назгал закатил глаза, махнул рукой, отбрасывая возражения священника.

– Подтяни тряпки, да выше колен! А босиком пойдем, чтоб за тобой не пришли.

– Так следы останутся.

– Сам же говоришь, – возразил Назгал, – твое стадо затопчет следы.

Эстиний кивнул. Так и произойдет. Что бы ни задумал его просвещенный гость, никто не подумает на священника.

Уже стемнело. Влажный холод сковал мир, загнав крестьян в теплые дома. Отовсюду доносился запах дыма. С собой он уносил частички пищи, что достанутся не людям, но древним богам.

Назгал вдохнул морозный воздух. Ощутил, как легкие наполняются водянистой субстанцией, разлитой вокруг. Холод обжег ноздри, глотку, уколол в ребра. Тысячи иголок пронзили его изнутри.

Все же он человек, а не чудовище.

Вкусив пищи богов, поднятой ритуалами настолько древними, что люди о них забыли, Назгал ощутил родство с окружающим миром. Чистое и незамутненное восприятием. Тысячами покровов, что отделяют людской мир от истины.

В наготе был смысл, понял Назгал. Не только противоборство с традициями. Нечто глубинное, древнее в этом скрывается.

– На тебя даже холодно смотреть, – сказал Эстиний.

Назгал повернулся. Видел, как его спутник весь сжался, сунул ладони в рукава. Его цыплячьи ноги напоминали шкуру опаленной курицы. Поднятые волоски цепляли грязь.

– Пойдем, – Назгал покачал головой, – на ходу согреешься. А то шкура твоя померзнет, придется срезать ножом.

– Куда идти? Темень такая. Дай, хоть лампадку захвачу.

– Я все вижу.

Взяв священника под локоть, Назгал повел слепца вперед. На вопросы – куда, зачем, не отвечал. Все сам увидит, поймет. Назгал говорил куда наступать, предупреждал о препятствиях.

– Ты действительно видишь! – выдохнул Эстиний.

С благоговением, как показалось Назгалу. Этот старик, почти мертвец чего доброго начнет относиться к гостю, как к посланцу Хранителя. Или его врага. Не суть.

– Вижу. И что?

– Как что? Ночь – время не людское.

– Ой, да глупости все это. Духам плевать на нас. Как и твоему хозяину.

– Это точно, – донесся вздох Эстиния.

Сколько ему потребовалось времени, чтобы понять это. Назгал не сомневался, что многим нужно прожить целую жизнь. И не все достигнут понимания. Даже умирая, будут видеть свет, как их на крыльях песни возносят в эфирную бесконечность. Хотя на самом деле разум этих глупцов будет погружаться в еще большую тьму.

– Ты хотя бы видишь, – ответил Назгал.

И Эстиний его понял. Он давно видел то, чего не желали видеть иные. Ни начальники в столице, ни коллеги по цеху. Они просто не способны. Положив жизнь на служение одной идеи, они уже не могли отказаться от нее. Приросли, словно веточка, привитая к иному растению. Не оторвать без вреда.

– Они не такие, – заговорил Эстиний.

– Громче. Никто кроме совы нас не услышит, – Назгал указал на одинокое дерево.

Хотя это бесполезно. Эстиний возможно никогда не обретет ясности зрения. Возможно, ему это не потребуется.

– Они не такие.

– Кто?

– Не похоже, что ты заинтересован. Все же, я выскажусь.

– Уж порадуй меня, – посмеялся Назгал.

Под четверное хлюпанье босых ног Эстиний пытался объяснить гостю, что из себя представляют крестьяне. Они не поклоняются Хранителю, хотя именно о нем говорят в молитвах, в просьбах и – что поначалу поражало священника, в требованиях своих. Обычные, ничтожные крестьяне смели требовать у Хранителя.

Это просто не укладывалось в голове.

– И чего такого? – перебил Назгал. – Мы ему молимся, за такими как ты ухаживаем.

– Не ради этого все… ладно. Все они поклоняются не живущему над эмпиреями. А древним богам. Всем тем, что достались им в наследство. Ты представь, стоишь на рынке, даешь купцу монету, а взамен что? А ничего кроме слов! Вот так же несчастные эти люди. На их мольбы, слезы и требования – лишь пустые слова. Я проводник этих слов, мой рот отворяет путь им в пустоту.

– Ерунда какая, – Назгал нахмурился.

– Сам посуди.

Сложно общаться, когда не видишь лица собеседника. Когда приходится концентрировать внимание на шагах.

Эстиний пытался объяснить, что подобное отношение к Хранителю, ошибочно. Как и отношение к его слугам, к его земной собственности. Этим храмам, алтарям, книгам и чашам.

Обычный люд почитал сами эти предметы, объекты. Столичные мудрецы старались перевернуть ложь эту, выдав за истину. Мол, через объекты они почитают Его.

Жалкая попытка, как считал Эстиний. Мысль, он признался, принадлежала не ему, а предшествующим мыслителям.

– За правду они боролись. Добились лишь забвения. Труды их порой поднимаются над потрескавшейся почве. Пробиваются.

– Ой, да прекрати! – не выдержал Назгал.

От этих рассуждений голова болит.

Что ему с того, как воспринимают Хранителя. Как воспринимал он – Назгал. Собственно благодаря этому случилась великая метаморфоза. Мысль, что всякий в этой деревне способен понять истину, не дошла до Назгала. Он просто не думал о таком.

Выходит так, что Эстиний сам закрыл ворота перед своим носом. Опустил руки, смирился и просто наблюдал.

Все это уже не имеет значения, потому что Назгал достиг своих целей.

Он привел священника к дому, из которого похитил Дшину. Назгал подумал, что возможно стоило взять девицу с собой. Но она и так настрадалась. За день, пронзенный ночью, на девушку свалилось слишком много перемен. Пусть отдыхает, на израненной душе крепнет свежая корочка.

Проживи Дшина обычную жизнь, обычной крестьянки, подобных мозолей на ее душе образовались бы тысячи тысяч. Она лишится способности воспринимать истину, разум ее закроет тщета и унылость.

Вовремя удалось спасти девицу. А теперь пришел черед других.

– Где мы? – спросил Эстиний.

Тьма не выколола ему глаза окончательно. Он увидел темную полосу, рожденную плотью ограды. Увидел за ней черный бугор, подчеркнутый оранжево-красными полосами. Сквозь щели пробивался свет затухающего в печи огня. Настолько нежные лепестки света, что ужаленный тьмой глаз улавливал их.

– Это дом, – сам ответил Эстиний. – Но чей дом? Что ты задумал?

– Идем, – Назгал толкнул калитку.

На этот раз хозяин закрывал калитку, замотал веревку между зубцами, вбил засов чуть ниже груди. С засовом пришлось повозиться. Росточка не хватало, чтобы дотянуться до щеколды. В темноте лишь его глаза могли решить эту задачу.

Отворив калитку, которая не посмела скрипнуть в присутствии голого человека, Назгал втолкнул Эстиния во двор. Земля под ногами стала прочнее, босые стопы ощутили уколы каменной посыпки. Но это лучше, чем топать в грязи, вырывая проглоченные ноги из холодной жирной глины.

Совсем не похоже на мать, как называют эту поверхность крестьяне. Тот же отголосок древних верований.

– Не спи! – толкнул его в спину Назгал.

Удивительно, но ночь прекратила свое угнетающее действие на глаза священника. Он не обрел чудесную способность видеть в темноте, но уже мог ориентироваться. Не понимал, как это происходит. А ведь все просто, истина никогда не прячется под слоем ложных утверждений. Ей это без надобности, человек сам справится.

Дверь видно – деревянная основа, немного отличается от внешних стен. Чуть темнее, ведь стены из мазанки. Трещины поглощают тьму, подчеркивая структуру, изнутри выливается робкий свет, создавая форму.

Седая шапка крыши, впитывается рассеянный свет звезд. Его недостаточно, чтобы слабый человек ориентировался в закатном мире. Сквозь облака и расстилающийся туман этот свет рассеивался по всей познаваемой вселенной.