— По-моему, не стоит обращать внимания на ее слова, поскольку на карту поставлена жизнь ребенка. Ты согласен со мной, Гилем?

— Делайте то, что считаете нужным, матушка. Ведь вы понимаете, как я встревожен…

— У нее жар?

— Мне кажется, да… Наверно… С чего бы иначе она была так слаба?

— Разреши тебе дать совет, Гилем: открой окна, впусти сюда солнце и воздух.

Молодая женщина шевельнула головой на подушке.

— Нет, нет, Гилем, я боюсь умереть.

У госпожи Шамплер прилила к щекам кровь.

— Все трое моих детей родились на втором этаже, и сразу же после родов я любовалась через открытую настежь дверь на парусники в заливе. Да и возьмите пример с простых деревенских женщин!

Наклонившись над колыбелью, она подняла ребенка. Роженица наблюдала за ней из-под полуприкрытых век. Едва за госпожой Шамплер захлопнулась дверь, до нее донесся жалобный голосок:

— Гилем, Гилем, верни мне мое дитя…

Низкий голос ответил:

— Как только тебе станет лучше, любимая, я обещаю. А пока ни о чем не думай, прошу.

Будуар превратился в детскую. Последняя дочь Розелии, та, которую через несколько лет унесла злокачественная лихорадка, вскормила младенца. Мать без конца повторяла, что хочет нянчить ребенка сама, но когда ей его оставляли хотя бы на десять минут, она начинала жаловаться на мигрень и разные недомогания. Так миновало четыре года, а в одно прекрасное утро госпожа Шамплер приказала доложить о себе невестке. Она вела за руку Доминику.

— Возвращаю вам вашу дочь, Жюльетта. Она теперь стала умненькая, за ней почти не надо присматривать, так что надеюсь, вы сможете ей обеспечить необходимый уход.

«Она, разумеется, на меня разозлилась, — подумала госпожа Шамплер. — Мы всегда злимся на тех, кто тычет нас носом в наши несовершенства».

— Да, если бы я тогда не вмешалась, Доми, мы с твоей матерью лучше бы понимали друг друга. Когда я тебя привела на первый этаж, было, видимо, слишком поздно, увы.

— Вы хотите сказать, что я росла… здесь?

— Твоя кроватка стояла в будуаре. Утром ты перелезала через решетку и скреблась в мою дверь. А когда ты вернулась к родителям, у тебя появились другие привычки, и ты забыла про первые свои годы, что совершенно естественно. Да мы никогда и не говорили с тобой об этом.

— Странно, бабушка, что я узнала все это только сегодня… — Она нахмурила брови. — Как раз сегодня! Когда я вошла сюда давеча, я вдруг подумала: ну почему мне так хорошо, так уютно здесь, на втором этаже, в вашей комнате?

Госпожа Шамплер откинулась к спинке кресла, устремив взгляд на лицо своей внучки.

— Думала ли ты когда-нибудь о своем будущем, Доми? О чем ты мечтаешь?

Ответ последовал молниеносно:

— Я хотела бы стать похожей на вас и делать то же, что вы, бабушка.

Госпожа Шамплер улыбнулась.

— Я делала то, что делала бы любая на моем месте.

— А Розелия говорит другое.

— Розелия — балаболка. Не стоит обращать внимания на то, что она говорит.

— Не ругайте ее. Это она рассказала мне о всех трудностях первых лет на Черной речке, о беспримерной стойкости вашей во время отлучек деда, о вашем мужестве, когда вспыхивали эпидемии, и сегодня я, как никогда, восхищаюсь… — У Доминики дрогнули губы, она на мгновение умолкла, потом подняла голову. — Восхищаюсь, как вы неколебимы в своем ожидании…

В наступившей вдруг тишине с берега донеслись звуки рожка — там трубили сбор. Розелия постучалась в дверь, просунула было в щелку свое улыбающееся лицо и скрылась снова.

— Любя тебя, я должна бы желать тебе легкой жизни, Доми. Но легкость размягчает, изнеживает. Мы проявляем себя в полной мере только в борьбе с препятствиями.

Доминика кивнула.

— Я не хочу быть никчемной пустышкой.

«Год назад, говоря такие слова, она непременно топнула бы ногой, — подумала госпожа Шамплер. — А теперь она произносит их строго, придавая им важный смысл, будто бы вынося приговор». Нагнувшись, она положила руку на колени девушки.

— Я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь тебе, детка.

Доминика спустилась с первым ударом колокола, созывающего на завтрак. Госпожа Шамплер подошла к туалетному столику и пригладила щеткой волосы, растрепавшиеся на висках. «Лейтенант, сколько времени мне понадобится, чтобы я угадала твои желания, не упуская при этом из виду своего долга ни перед нею, ни перед всеми прочими, ни перед нашим поместьем…»

И, спускаясь по лестнице, она бездумно повторяла: «Перед поместьем, перед поместьем…»

2

Столовая находилась сразу же за гостиной, и ее окна смотрели на расположенную между крыльями дома веранду. Белая с золотом отделка залы изумительно сочеталась с тяжелой дубовой мебелью с тонкой резьбой. Большой овальный стол с цельной столешницей, которую выпилили из ствола столетнего дерева, стоял на индийском ковре, на стенах между зеркалами тускло мерцали бронзовые канделябры.

Через стеклянные двери виднелась пальмовая аллея, а вдали, за надворными постройками, тянулась закрывающая горизонт горная цепь. Поля сахарного тростника и хлопчатника, маиса и маниока простирались у подножия гор позади складов, амбаров и дороги на Хмурый Брабант.

Госпожа Шамплер сидела между Жюльеттой и Тристаном напротив пустующего теперь места хозяина дома. Жена Тристана и Доминика сидели по обе стороны от этого всуе поставленного прибора. Трапеза в Белом Замке носила ритуальный характер. При втором ударе колокола члены семьи являлись в столовую, где ожидали выхода хозяйки дома, и лишь по ее приглашению занимали места за столом. Поначалу то было знаком почтения, которое дети выказывали родителям, потом эту привычку переняли невестки и внуки. «Может быть, потому, что сама я росла, как сорняк, я так уважаю обычаи, — часто говаривала госпожа Шамплер. — Без обычаев все проходит бесследно».

Сейчас она наблюдала за сыном Розелии, который прислуживал за столом. Он был одет во все белое — в длинные брюки из бумазеи и полотняную рубашку, подпоясанную красным кушаком. Вся обслуга в Белом Замке состояла из детей Розелии и Неутомимого, а им на смену уже подрастали и внуки. На кухне, где было царство Неутомимого, хоть он и довольствовался теперь лишь общим руководством, разве что по особым случаям занимаясь сдобой, можно было увидеть юные черные лица, внимательные к урокам старших, «великих демонов», как они выражались на своем местном наречии. Горничным тоже помогали их дочери самого нежного возраста, которых они обучали всем тонкостям службы, напоминающей благодаря участию старых и малых зубчатую передачу машины. Их заботами Белый Замок сверкал от погреба до чердака.

Смышленого без труда натаскали прислуживать за столом. Ему было тринадцать лет, когда госпожа Шамплер, спустившись однажды поутру в кухню, приметила мальчика. «Мы из него сделаем кое-что путное», — сказала она Неутомимому, чьи глаза заблестели от гордости. Некоторые гости готовы были купить Смышленого за самую высокую цену, буде хозяева изъявят желание его продать. Но ни один раб не покинул поместья с новым хозяином с той поры, как Брюни Шамплер стал владельцем Белого Замка. Сорок лет терпеливых усилий в конце концов пробудили у черных что-то похожее на благодарность и преданность по отношению к людям, которые доказали им, что господа вовсе не ищут наказывать их да употреблять во зло свое право казнить и миловать. Пример же семьи Розелии и Неутомимого способствовал зарождению у многих рабов чувства ответственности за судьбу своих отпрысков. В душе матерей это чувство с годами пустило глубокие корни. Дважды в год из Порт-Луи приезжал священник, который крестил всех детей в поместье. И, хотя черные долго придерживались суеверий своей Великой Земли, они все же мало-помалу переходили к новой религии. «Причина простая, — говорила госпожа Шамплер тем, кого это удивляло, — со дня покупки поместья к нашим рабам, что прибыли вместе с нами из Порт-Луи, не добавилось ни одного чужака. И, несмотря на то что хозяйство у нас расширялось, на все работы хватало подросших детей наших слуг».