С 1791 года корабли под командованием отважных морских офицеров и вооруженные для дальних походов снабжали Иль-де-Франс продовольствием, и множество раз захваченная ими добыча спасала остров, когда англичане устраивали блокаду портов, пытаясь с помощью голода заставить колонию сдаться на их милость.
Госпожа Шамплер знала, что контр-адмирал де Серсей, которого постоянно терзала упреками Колониальная Ассамблея, завоевал уважение колонистов как своим беспримерным мужеством и упорством, так и бескорыстием. Не раз он отказывался от своей доли трофеев, добытых его эскадрой, в пользу колонии, которой грозил голод. Что не мешало, однако же, Колониальной Ассамблее обвинять де Серсея в том, что он морит голодом поселенцев.
Явившись в сопровождении командиров «Покорителя» и «Матросской трубки», капитанов Л’Эрмита и Брюни де ла Суше, засвидетельствовать свое почтение и поблагодарить госпожу Шамплер, контр-адмирал на мгновение замер навытяжку перед висящим в гостиной портретом Брюни Шамплера в полный рост в мундире капитана первого ранга. «Так отдают честь покойным», — подумала, отвернувшись, старая дама. Потому что она слишком помнила стоящую в положении смирно у трапа фигуру перед завернутыми в парусину телами погибших во время боя. Она повернулась снова, предложила гостям присесть, и голос ее не дрожал:
— Мы сделаем все возможное, чтоб вам помочь, господа. Мой муж, будь он здесь, поддержал бы нас в этом желании.
В этот час в нижней комнате, бельевой, хирурги чистили и зашивали раны. В гостиную долетали оттуда глухие стоны и жалобы. Но если действие опия прекращалось до окончания операции, то раздавались протяжные крики несчастных.
— Замечательно то, что вы для нас уже делаете, сударыня. Согласившись создать в вашем доме операционную, несмотря на присутствие здесь детей…
— Хоть я от души сожалею о ваших потерях, хоть и сочувствую вашему горю, я все же думаю, да, я так думаю: это большая удача, что мои внуки были свидетелями этого дня.
— Методы воспитания… — начал контр-адмирал.
«Как будто и впрямь нас могли занимать какие-то методы воспитания, — подумала госпожа Шамплер. — Он заботился о своих людях, а я… я…»
Раздался гортанный крик ночного сторожа, ему ответил второй, потом третий, С самого начала, когда они здесь поселились, пришлось весьма бдительно охранять поместье от беглых рабов, наводнявших ущелья у Черной речки. В те годы двадцать пять вооруженных рабов несли караул по ночам и, до полусмерти напуганные историями про пытки и людоедство, о чем они любили поговорить во время своих дежурств, при малейшем шорохе били тревогу и начинали почем зря палить из ружей.
На северном берегу, на землях Компании, между дорогой и морем выросла деревенька, и постепенно число караульных уменьшилось. Из города сюда перебралось несколько семей, которые занялись обработкой земли, скотоводством и рыбной ловлей. Ободренные их примером, ремесленники поставили рядом с дорогой кто кузницу, кто столярную мастерскую. А с годами эта деревня превратилась в целый кантон. Ему была придана батарея легкой артиллерии и создан муниципалитет в составе мэра и двух советников. Потом вокруг поместья Шамплеров по направлению к Тамарену и Малой Черной речке возникли еще и другие деревни, и, хоть не очень скоро, беглые отступили к Хмурой скале, так что затихли всякие разговоры о массовых набегах с гор, о расхищениях собранного урожая, об угоне скота. Стада спокойно паслись на лугах, и больше их не уводили на ночь в поместье.
Внезапно стало свежее, поднялся ветер. Капитан Л’Эрмит, готовый к любым неожиданностям, принял дежурство на «Покорителе», вахтенный делал обход палубы. Гвардейцы были, должно быть, на сторожевых постах, и, когда госпожа Шамплер вошла в комнату, с градирен вторично донесся гортанный крик.
Наступивший затем рассвет был наполнен необычными звуками. На реке раздавались зычные голоса командиров, слышались звяканье цепей и ведер, плеск воды. В стороне от привычного быта поместья уже складывался свой распорядок жизни.
Когда Розелия внесла в спальню поднос, хозяйка была, к ее удивлению, при полном параде.
Розелия ей доложила про раненых, у постели которых она провела часть ночи. Затем рассказала о дезертирстве трех национальных гвардейцев — их теперь ловят. Попросив Розелию передать ее просьбы на кухню, госпожа Шамплер поспешила к амбарам. Там ее ждал Гилем. Понимая, что привычный ход дел в ближайшие дни неизбежно будет нарушен, женщины, выстроившись с одной стороны, а мужчины — с другой, ожидали особых распоряжений. Распределив обязанности, госпожа Шамплер отошла вместе с сыном и заговорила с ним первая:
— Надо отправить гонца в Порт-Луи.
Сын с величайшим трудом оторвался от своих мыслей.
— Вот как, матушка? А зачем?
Она постаралась сохранить спокойствие, так как боялась резких скачков настроения, прежде столь свойственных ей, когда она сталкивалась с равнодушием и легкомысленным отношением к жизни своих детей.
— Этим, по-моему, должен заняться мэр…
Госпожа Шамплер резко остановилась.
— Не ты ли по собственному почину обязан был вызваться ехать? Ты, кажется, забываешь, кто сын хозяина этого дома!
— Хозяйки, матушка, — улыбнувшись, заметил Гилем.
Но эти слова лишь подлили масла в огонь.
— Нет, хозяина! Я только его заменяю, как заменяла множество раз!
Гилем неопределенно махнул рукой, но замер под осуждающим взглядом матери.
— Если контр-адмирал попросит меня отправить гонца, я не желаю, чтоб эта просьба застигла меня врасплох, — заявила она, гордо подняв голову.
Он давно знал этот жест, означавший вызов. С раннего детства он научился его понимать: то был вызов делам, почитавшимся невыполнимыми, вызов, бросаемый людям, даже природным стихиям. К его восхищению матерью, к его нежности к ней примешивалось сострадание.
Склонность Гилема к размеренной жизни без встрясок наталкивалась на это желание действовать, что-то предпринимать и командовать, постоянно одушевлявшее его мать. Однако он помнил ее и смиренной, и кроткой, и тем не менее радостной.
Она замедлила шаг.
— Я жду твоего решения, Гилем.
Он подумал с тоской о своей поляне, где час за часом подстерегал уже знакомых животных — скачущих с ветки на ветку, забавно грызущих фрукты, резвящихся обезьян, которые сразу же забывали о его присутствии, оленей, склоняющих головы к ручейку и пьющих большими глотками, пробегающих в высокой траве зайцев. Он знал про себя, что не принял ни одного почетного предложения, лишь бы не потерять своей драгоценной свободы… Он снял шляпу, провел ладонью по лбу, безропотно покорился.
— В восемь часов я буду готов к отъезду, матушка.
— Надо ехать вдвоем. Может, попросим Тристана?
— Зачем? Для него это тяжкое бремя. Раз я решил ехать, честь семьи спасена. Я возьму Нестора.
Она притворилась, будто не заметила ни скрытой в этих словах иронии, ни упрека, только подумала: «Да, если кто-то за вас принимает решение, намечает вам путь, заставляет вас поступиться своим эгоизмом, тогда честь семьи бывает на высоте!» И тут ей послышался вдруг родной голос: «У нас с тобой есть наличные деньги, их даже больше, чем нужно, и ты, черт возьми, набралась уже опыта. Мы были, возможно, не слишком строги с сыновьями, согласен. Позволив им жить как трава растет, мы из них сделали неисправимых мечтателей. Но теперь у тебя есть подмога — Кетту. Впрочем, что бы там ни случилось, я за тебя спокоен», — сказал лейтенант накануне отплытия с Д’Антркасто.
В восемь часов лошади были уже оседланы и били копытами на заднем дворе, а Нестор ждал, одетый в парадную униформу. В «навигационной» контр-адмирал де Серсей дописывал постскриптум к своему рапорту:
«Пять кораблей англичан крейсируют в открытом море напротив устья Черной речки, и Л’Эрмит принимает все меры, дабы укрепить форт на северной косе. Артиллерийские орудия восемнадцатифунтового калибра будут туда доставлены в течение дня. Большинство моих людей заболели цингой и ослаблены до предела. Их состояние требует неусыпного ухода. У нас нет никакой возможности переправить больных морем из-за жестокой блокады, которая распространяется даже и на рыбачьи лодки. Наметив их переноску но суше, я обращаюсь к вам с просьбой доставить сюда две дюжины гамаков, а также отдать приказание гражданину мэру выделить необходимых для этого дела черных носильщиков»[14].
