Я облокотился на перила террасы. Истинный любитель природы, как и влюбленный, умеет восхищаться молча, и его поклонение от этого не становится менее исступленным, как и его восторг. Во время своих верховых прогулок я добирался до самой границы поместья со стороны Креольской горы, туда, где целыми тысячами произрастают дикие ананасы, и, остановив коня на пригорке, осматривал свои земли, простирающиеся к морю. Неисчислимы дары, которые мне приносят эти поля, эти рощи, пальмы всех видов, миробаланы, эбеновые и тамариндовые деревья! Когда я только прикидываю в уме ценность всех этих богатств, кровь начинает кипеть в моих жилах. С пригорка я мог разглядеть границу поместья, там, где оно примыкает «к владениям вышеупомянутого Ниссана, если идти вдоль сухого овражка к лесной яблоне». Ныне границу с имением Изабеллы Гаст. Я часто потом возвращался на этот участок, бродил вдоль сухого овражка на том самом месте, которое мне указали. Травы, примятые крупным, когда-то лежавшим здесь телом, давно распрямились. С той и другой стороны тропинки, в путанице ветвей, снова запели успокоенные моей неподвижностью птицы. С соседних болот — тех болот, которые я приказал засыпать, — поднялись кулички, чтобы опуститься чуть дальше.
Ничто не переменилось вокруг меня. Если бы я захотел, я бы снова принял участие в светской жизни. И в сумерках снова привязывал бы свою лошадь к кольцу у ворот соседей. Я поднимался бы на крыльцо их дома, на пороге которого меня встречали бы с прежним радушием.
Но для этого я покамест не нахожу в себе ни силы, ни мужества. Только нагромождаю всяческие предлоги и извинения. Целыми днями брожу по полям, иногда останавливаюсь, чтобы взять в руки грабли или лопату. Или предпринимаю дальние прогулки на лошади, с которых домой возвращаюсь совсем разбитый, уже в темноте. Поужинав, склоняюсь над планом, только что мне принесенным, внимательно изучаю его и стараюсь найти наилучшее местоположение для паровой мельницы, которая даст мне возможность производить сахар, не едучи ради этого в Бо-Валлон. В общем, пытаюсь жить. Но стоит мне только услышать хлопанье ставня…
XII
Так миновали первые недели. В ближайшее же воскресенье я приехал на мессу, назначенную в маэбурской часовне на восемь часов. Обычаи здесь такие же, как в небольшом городке во Франции. Все семьи из соседних усадеб и из самого Маэбура задолго до начала мессы собираются на маленькой площади. На этой-то площади, даже, вернее, на паперти, и происходит обмен приглашениями на неделю, завязываются новые дружбы. Нет места, более благоприятного для знакомств. Тут обсуждаются также новости из Порт-Луи, которые дважды в неделю приходят к нам с дилижансом вместе с газетными статьями, направленными против администрации.
Мое появление в сером фаэтоне Франсуа вызвало заинтересованный шепоток. Мой бывший попутчик господин Букар спас меня, кинувшись мне навстречу. Он был с женой и двумя дочерьми, которые в этот день показались мне совершенно бесцветными. В дальнейшем я вынужден был изменить свое мнение. Старшая, Мари-Луиза, девушка мягкая, преданная и не лишенная рассудительности. Младшая, Анна, так и блещет умом и вообще она — личность весьма удивительная. Но когда я встретил ее, было, по всей вероятности, уже поздно. Было достаточно одного лишь щелчка судьбы, чьей-то воли, которая, при всей своей видимой слабости, оказалась куда сильнее моей. Но не менее достоверно и то, что моя жизнь могла пойти в совсем ином направлении…
Я до сих пор борюсь с тем, что считаю неоспоримым. В разные дни и часы я то признаю преднамеренность, то отвергаю ее. Иногда я себе говорю, что события следовали одно за другим потому, что было уж так предначертано. Но в другие минуты…
В это первое воскресенье я познакомился с окрестными землевладельцами и узнал названия их поместий. То были названия старинные, вполне французские, образные и звучные. Эта семья из Риш-ан-О, вон та — из Мар, третья — из Виль Нуара. Между светлыми платьями и костюмами — несколько военных мундиров, так как среди пятисот человек, что живут в больших маэбурских казармах, имеются офицеры-католики.
Никто не смотрит косо на англичан, хотя с этой маленькой площади видно море и на острове Пасс находится сторожевой пост у выхода на фарватер. Морское сражение в Большой Гавани — дело далекого прошлого. Впрочем, оба враждующих командира, Уиллоуби и Дюперре, лежали раненые в одной комнате в доме Жана де Робийара, на Известковой реке. Двадцать три года прошло с той поры, как английские корабли были потоплены в этой бухте французской эскадрой. И двадцать три года, как флот англичан штурмом взял остров, высадив свои войска на северном берегу.
Иные из реалистов думают, что это еще не худшее из зол, так как во времена Империи остров был предоставлен себе и мог надеяться только на свои силы. А идеалисты еще и поныне сетуют, глядя на английский флаг над казармами. И однако все очень охотно посещают организуемые офицерами светские приемы, и немало браков заключается между англичанами и маврикийскими барышнями. У господина Лепанье, в прошлом военного, а ныне трактирщика в Маэбуре, англичане и маврикийцы сидят за одним столом и братаются. То же и в Порт-Луи. Но некоторые маврикийцы — и среди них мой друг госпожа Букар — непримиримы.
Я не могу даже вскользь подумать о старой госпоже Букар или заговорить о ней, чтобы тотчас не мелькнуло у меня воспоминание о нашей встрече в то первое воскресенье в Маэбуре. Мы, семейство Букаров и я, непринужденно болтали о том о сем, как вдруг, посмотрев на свои часы, Антуан Букар сказал:
— Матушка опоздает.
— Ты ошибаешься, — возразила Анна, — она никогда не опаздывает. Да вот и она.
Два сильных раба, неся паланкин, уже приближались к паперти, и народ, кланяясь, расступался. Остановившись, негры поставили паланкин. Господин Букар поспешил протянуть руки. И с его помощью из паланкина вышла старая дама, совсем крошечная, вся в морщинках и улыбающаяся — наперекор своим черным одеждам и длинным вуалям. Опираясь на руку господина Букара, она прошла мимо меня и остановилась в двух-трех шагах.
— Что за новое лицо, Антуан? — спросила она. — Уж не офицер ли он в штатском, может быть… англичанин?
— Это двоюродный брат Франсуа Керюбека, мама, — ответил господин Букар. — Я вам о нем говорил, мы вместе ехали.
Она кивнула и подошла ко мне.
— Я была близко знакома с вашей семьей, молодой человек, — сказала она. — Франсуа второй, как мы его называли, был моим другом, хотя он был старше меня. Я даже помню его отца и его мать — знаменитую Катрин. Вот настоящая жена колониста! Когда люди смеются при виде моего паланкина, я всегда вспоминаю Катрин. Она говорила, что ни за что не доверится лошадям, уж слишком они норовисты, и, наверно, это на меня повлияло. Кто знает!
Старушка умолкла и, пока я ей говорил, что счастлив с ней познакомиться, она, нащупав висевший у нее на груди лорнет, стала меня с любопытством рассматривать, после чего сказала совсем другим тоном:
— Вы нравитесь мне. В моем возрасте позволительно так говорить. Буду рада видеть вас у себя.
Я отвечал, что как раз собирался приехать к ней на поклон. Она вошла в церковь — крохотная фигурка в черном. Это она мне потом сказала, прямо в упор и с большой непосредственностью: «У каждого из нас пятьдесят возможностей полюбить и столько же разных возможностей быть счастливым, запомните это, молодой человек».
Не стану отрицать своей неприличной рассеянности во время службы. Столько незнакомых лиц мелькало вокруг меня, что мне никак не удавалось упорядочить свои мысли. Птицы свободно перелетали с окна на окно. В хоре певчих особенно выделялся чей-то красивый глубокий бас. Величайшая ревностность, совершеннейшее смирение клонили долу головы прихожан. Несмотря на желание сосредоточиться, я все еще был рассеян и думал, что госпожа Гаст, приехавшая с дилижансом в субботу, тоже должна быть здесь.
Я увидел ее по окончании мессы, она стояла ко мне спиной и разговаривала с семейством Букаров. Едва лишь заметив меня, она подошла со мной поздороваться.
