– Итак, – возвестил доктор Какофилос, – вы должны вдохнуть огонь, и воззвать к Омразу – духу освобождения, – и отправиться в прошлое сквозь века, и вновь обрести мудрость, которую века рассудка потратили впустую. Я избрал вас, потому что таких невежд, как вы двое, я в жизни не видывал. Я обладаю слишком большим знанием, чтобы рисковать собой. А если не вернетесь вы – потеря будет невелика.

– Ну знаете, – сказал Аластор.

– И более того – вы под градусом, – заметил доктор Какофилос, внезапно перейдя на будничный тон.

Затем его речь снова обрела поэтическую окраску, а Рип зевнул, и Аластор зевнул. Наконец Рип сказал:

– Чертовски здорово, старина, что ты нам все это поведал. В другой раз непременно зайду дослушать остальное. А теперь мне пора, знаешь ли.

– Да, – поддакнул Аластор, – вечер удался на славу.

Доктор Какофилос стянул с головы остроконечный колпак и вытер пот с лысой макушки. С нескрываемым презрением он оглядел своих откланивающихся гостей.

– Пьянчуги, – произнес он. – Вы причастны к тайне, сами того не осознавая. Через несколько минут ваша пьяная поступь обгонит века. Скажите, сэр Аластор, – спросил он, и лицо его озарила жуткая шутливая учтивость. – Имеются ли у вас какие-либо предпочтения касательно вашего перемещения? Вы можете выбрать любое столетие, какое пожелаете.

– О, право, чертовски любезно с вашей стороны… Я, знаете ли, не то чтобы большой дока в истории.

– Говорите.

– Да мне, честное слово, все равно, какое хотите. Может, времена Этельреда Неразумного[105]? Всегда питал к нему слабость.

– А вы, мистер ван Винкль?

– Что ж, если бы я захотел переместиться, то, как истинный американец, предпочел бы отправиться в будущее – лет этак на пятьсот.

Доктор Какофилос приосанился.

– Твори свою волю, таков да будет весь закон.

– Я отвечу так: «Любовь есть закон, любовь в согласии с волей».

– Боже, ну и долго же мы проторчали в этом доме, – сказал Аластор, когда они наконец добрались до «бентли». – Жуткий старый жулик. Надо же было так надраться.

– Черт, а я бы еще выпил, – отозвался Рип. – Знаешь какое-нибудь местечко?

– Знаю, – сказал Аластор и, круто свернув за угол, врезался боковиной в почтовый фургон, который грохотал по Шафтсбери-авеню со скоростью сорок пять миль в час.

Когда Рип встал, слегка оглушенный, но, насколько он мог судить, без особых повреждений, то почти не удивился тому, что обе машины исчезли.

Ему и без того было чему удивляться: легкий бриз, чистое, усыпанное звездами небо, просторный горизонт, не заслоненный зданиями. Луна в последней своей четверти, низко повисшая на рощей и озаряющая склон, бугристый дерн и стадо овец, мирно стригущее осоку на площади Пикадилли и в ее окрестностях, отражались в тихой заводи, тут и там пронизанной тростником.

Повинуясь инстинкту, так как его голова и глаза по-прежнему горели от выпитого вина, а в пересохшем рту стоял мерзкий привкус, Рип подошел к воде. Его лакированные туфли с каждым шагом увязали все глубже, и он остановился в нерешительности. Перед ним зиял вход на станцию метро, превращенный в развалины в духе Пиранези[106]. Черное жерло поросло папоротниками, несколько осыпающихся ступеней вели к черной воде. «Эрос»[107] исчез, но пьедестал возвышался над камышами – замшелый и полуразрушенный.

– Обалдеть, – медленно произнес мистер ван Винкль. – Двадцать пятый век.

Затем он переступил порог станции и, опустившись на колени на скользкой пятой ступеньке, окунул голову в воду.

Абсолютное безмолвие окружало его, лишь овцы ритмично, еле слышно щипали траву. Облака заволокли луну, и Рип встал в благоговейном страхе перед тьмой. Они проплыли, и Рип вышел на свет, покинул грот и взобрался на травяной холмик на углу Хеймаркет.

Между деревьями на юге он мог разглядеть серебряную полоску реки. Осторожно, ибо под ногами были сплошные ямы да расщелины, он пересек то, что когда-то было Лестерской и Трафальгарской площадями. Огромные илистые равнины, затопляемые при высокой воде, простирались под ногами вдоль Стрэнда, а на краю ила и осоки виднелась группа хижин, построенных на сваях – недосягаемых, поскольку их предусмотрительные хозяева подняли лестницы на закате. На утоптанных земляных площадках тлели красные угли двух почти догоревших костров. Оборванный сторож спал, уткнув голову в колени. Две или три собаки рыскали под лачугами, вынюхивая объедки, но ветер дул с реки, и, хотя Рип и произвел некоторый шум, приближаясь, собаки не подняли тревоги. Беспредельный покой лежал со всех сторон среди чудовищных очертаний поросшей травой каменной кладки и бетона. Рип скрючился в сырой расщелине и ждал утра.

По-прежнему была ночь – еще темнее оттого, что зашла луна, когда закукарекали петухи – штук двадцать или тридцать, прикинул Рип – на своих деревенских насестах. Страж ожил и поворошил угли, подняв целый сноп древесных искр.

Вскоре узкая полоска света появилась ниже по течению, расширяясь в нежный летний рассвет. Птицы запели вокруг. На маленьких помостах перед хижинами появились домочадцы: женщины, почесывающие головы, встряхивающие одеяла, голые дети. Они спускали лестницы из шкур и палок. Две или три женщины с глиняными горшками в руках направились к реке, чтобы набрать воды. Они задрали одежды до пояса и вошли в воду глубоко, по самые бедра.

Из своего укрытия Рип видел всю деревню как на ладони. Хижины тянулись одной линией вдоль берега – на полмили или чуть меньше. Всего около пятидесяти, все одного размера и формы – глиняные мазанки с крышами из шкур, казавшиеся крепкими и добротными. Не менее дюжины челноков лежали на илистых отмелях. Одни были выдолблены из стволов деревьев, другие напоминали плетеные корзины, покрытые шкурами. Люди были белокожи и светловолосы, но косматы, и передвигались они вприпрыжку – будто дикари. Говорили они медленно, нараспев, словно лишенная письменности раса, сохранность знания которой зависит от устной традиции.

Слова казались знакомыми, но неразборчивыми. Больше часа Рип наблюдал за деревней, которая пробуждалась и начинала свои обычные ежедневные дела, – видел, как подвешивались над огнем котелки, как мужчины спускаются к лодкам и что-то по-рыбацки глубокомысленно бормочут над ними; видел, как дети карабкаются по столбам к отхожим местам внизу, – и, кажется, впервые в жизни он не знал, что ему делать. А затем, собрав всю решимость, на какую только был способен, зашагал к деревне.

Его приближение произвело молниеносный эффект. Женщины в панике похватали детей и все разом кинулись к лестницам. Мужчины у лодок бросили возиться со снастями и неуклюже стали взбираться на высокий берег. Рип улыбался и шел дальше. Мужчины сбились в кучу и не выказывали ни малейшего желания двигаться с места. Рип поднял сжатые ладони и дружески потряс ими в воздухе – он видел, как это делают боксеры, выходя на ринг. Косматые белые люди не подавали признаков узнавания.

– Доброе утро, – сказал Рип. – Это Лондон?

Мужчины удивленно переглянулись, а один глубокий старик с белой бородой слегка хихикнул. После мучительно долгой паузы предводитель кивнул и сказал:

– Лоннон.

Потом они опасливо стали окружать его, пока, осмелев, не подошли совсем близко, и начали щупать его диковинную одежду, постукивая ороговелыми ногтями по его мятой рубашке, дергая запонки и пуговицы. Женщины тем временем повизгивали от возбуждения на крышах жилищ. Когда Рип посмотрел на них и улыбнулся, они нырнули в дверные проемы и выглядывали на него из сумрачных недр. Он чувствовал себя на редкость глупо, и у него сильно кружилась голова. Мужчины тем временем принялись обсуждать его. Они присели на корточки и начали спорить – без воодушевления или убежденности. До него долетали обрывки фраз – «белый», «черный хозяин», «обмен», но по большей части их жаргон был лишен смысла. Рип тоже присел. Голоса взмывали и опадали, будто песнопения. Рип зажмурился и предпринял отчаянное усилие, чтобы проснуться, пробудиться от этого нелепого кошмара.