— В убежище? — Это слово я уже слышала.

— По счастью, нам удалось связаться с подпольщиками, они готовы спрятать нас в безопасном месте. Туда мы сейчас и отправимся.

— Но ведь вы потеряете и работу и все, чем жили до сих пор… Разве не безопаснее подчиниться приказам? Ваши дети совсем еще маленькие…

— В застенках Центра о безопасности можно сразу забыть. Хотя бы уже потому, что сам Центр — один из проектов Тайной полиции. А этим людям доверять нельзя. Как только я стану им не нужен, они пойдут на крайние меры, чтобы обеспечить секретность…

Профессор выбирал слова осторожно, боясь напугать детей. Те, впрочем, вели себя тихо. Мальчик рассматривал кусок необработанного мрамора — то поглаживал, то поворачивал ее так, словно искал внутри некий потайной механизм. Его небесно-голубые рукавички были совсем простыми, их явно связали вручную, а чтобы какая-то одна не потерялась, соединили длинным шнурком, продетым в рукава пальто. Когда-то такие же были и у меня, подумала я. В угрюмом сумраке подвала только эти рукавички, пожалуй, еще излучали мир и покой.

— Да и помогать в таком деле, как зачистка памяти, мы физически не способны, — добавила госпожа Инуи.

— Но если прятаться в убежище, как быть с деньгами, питанием, школой? А вдруг заболеете? Да ладно бы только бытовые вопросы! Что вообще от вас четверых останется?!

Все-таки слишком многое пока было для меня непонятным. Гены, расшифровка, секретные лаборатории, подпольщики, явки — все эти слова, зудя несмолкающим хором, роились в моей голове, не находя никакого выхода наружу.

— Этого мы и сами не знаем, — ответила жена профессора, и глаза ее наполнились слезами. Но она не плакала.

Как странно, подумала я: слезы есть, но они не проливаются. Видно, ей так горько, что плакать она просто больше не может.

— Все случилось так быстро, времени совсем не осталось, — продолжала она. — Что брать с собой, что оставить — мы даже сообразить не могли. Какие уж там мысли о будущем! Схватили то, что первое попалось под руки. Оставлять ли деньги на картах или всё обналичить? Сколько одежды с собой брать? А сколько еды? А куда девать Мидзорэ́, нашу кошку?

Прозрачные слезы все-таки побежали по ее щекам. Дочка достала из кармана платок, протянула матери.

— Ну, а кроме этого, — добавил профессор, — пришлось решить кое-что еще. А именно — как быть со скульптурами, что подарила нам твоя мама. После нашего исчезновения полиция перевернет все наше жилище вверх дном — в поисках любой подсказки, куда мы могли сбежать. Растопчет и разорит все, что от нас осталось. И мы решили сберечь хотя бы часть того, чем дорожили до сих пор. Просто раздать эти вещи кому-то — слишком опасно. О существовании подполья должно знать как можно меньше народу.

Я кивнула.

— Так что прости за неудобство, но… Те несколько работ твоей мамы, что она подарила нам… Можешь оставить их у себя? До тех пор, пока мы не сможем встретиться снова?

Не успел он закончить фразу, как его дочь очень быстро и ловко, словно по заранее отрепетированному сценарию, достала из холщовой спортивной сумки пять небольших статуэток и расставила одну за другой на столе.

— Вот этого ба́ку^[3] она изготовила нам на свадьбу… Вот эту куколку — к рождению дочки… А эти три передала нам за день до того, как ее увезла полиция.

Фигурки баку — зверя, которого я никогда в жизни не видела, — мама очень любила и часто вырезала из кости. А круглую большеглазую куклу к рождению их дочери, как обычно, выстрогала из дуба^[4]. Такая же кукла есть и у меня.

А вот остальные три статуэтки сильно отличались от первых двух. То были абстрактные объекты, похожие на головоломки из кусочков дерева и металла. Каждый размером с ладонь и грубый на ощупь — ни шлифовки, ни лакировки. Собранные вместе, все три вполне могли бы образовать какую-то композицию или еще одну фигуру, хотя казались никак не связанными между собой.

— Но я даже не знала, что мама оставила вам… такое! — призналась я удивленно.

— Мы тоже не подозревали, что эти работы превратятся в память о ней. Но сама она, похоже, это предвидела, — ответил господин Инуи. — Все эти фигурки она вырезала по ночам в подвале, забыв о времени, поскольку не знала, когда еще ей предоставят возможность хоть что-нибудь изваять. А когда передавала их нам, сказала, что оставлять такое здесь, в мастерской, не имеет смысла…

— Но сейчас мы хотим, чтобы они были у тебя, — подытожила госпожа Инуи, складывая носовой платок во много раз.

— Э-э… Да, конечно! Я их возьму с радостью. Огромное спасибо, что так заботитесь о маминых работах!

— Ну, вот и славно. Хотя бы они не попадут в полицейские лапы!

И профессор слабо улыбнулся.

Я понимала, что этим людям придется уйти еще до рассвета, и очень хотела что-нибудь сделать для них, чего бы мне это ни стоило. Но что именно — даже в голову не приходило.

Я поднялась в дом, подогрела на кухне молоко, налила в большие кружки и принесла вниз. Стараясь не шуметь, мы тихонько чокнулись и стали молча пить его. Время от времени кто-нибудь поднимал глаза от кружки, словно желая что-то сказать, но не находил слов — и просто потягивал дальше горячую белую жидкость.

Единственную лампочку покрывала густая пыль, все вокруг напоминало старую акварель. В каждом углу мастерской дремали оставленные мамой вещи: каменная скульптура, которую уже никто никогда не закончит, пожелтевший альбом с набросками, пересохший точильный брусок, сломанный фотоаппарат, набор пастели из двадцати четырех цветов. То стулья, то половицы жалобно скрипели от малейшего движения, за окном зияла безлунная мгла.

— Вкусно, да? — сказал вдруг мальчик, обводя взглядом каждого из нас. В тот самый миг, когда я подумала, что никто больше не произнесет ни слова.

— Да… Вкусно, — закивали мы дружно в ответ. И я подумала: пока эти люди даже представить себе не могут, что их ждет впереди, — как все-таки здорово, что молоко такое вкусное и горячее.

— А где ваше убежище? — наконец задала я вопрос, терзавший меня больше всего. — Может, я как-то помогу вам? Принесу что-то нужное, расскажу, что происходит снаружи…

Супруги Инуи переглянулись и, как по команде, уткнулись взглядами в недопитое молоко. После долгой паузы профессор заговорил:

— Спасибо за беспокойство. Но тебе о нашем убежище лучше не знать ничего. Говорю это вовсе не из опасения, что ты можешь нас выдать. Если бы мы так думали, то и скульптур сюда бы не принесли. Просто мы не вправе еще больше осложнять тебе жизнь. Чем глубже ты будешь в это погружаться, тем опаснее для тебя. Слава богу, пока на любом допросе ты сможешь честно сказать, что ничего не знаешь, и твое дело закроют. Но если будешь знать хоть что-то, они вытянут из тебя эту информацию любыми, даже самыми бесчеловечными способами. Так что никаких вопросов о нашем укрытии, пожалуйста, не задавай.

— Хорошо, поняла. Тогда я не буду ничего знать. И буду просто молиться за то, чтобы с вами ничего не случилось. Могу ли я напоследок что-нибудь сделать для вас? — спросила я, сжимая в пальцах опустевшую кружку.

— Можно мы воспользуемся твоими щипчиками для ногтей? — пробормотала, явно смущаясь, госпожа Инуи и показала на руку сына. — У него уже просто когти отросли…

— Конечно, какие пустяки! — воскликнула я. И, достав из шкафчика щипчики, помогла мальчику стянуть рукавичку.

— Замри и не шевелись… Я быстро!

Детские пальцы были тонкими, гладкими. Ни синяков, ни царапин, ни грязи. Я присела рядом и аккуратно взяла его руку. Наши глаза встретились, он застеснялся и с улыбкой начал болтать под стулом ногами.

Я начала подстригать ему ноготки на левой руке — по порядку, слева направо. Отрезанные кусочки, мягкие и прозрачные, опадали, как цветочные лепестки. Какое-то время все вслушивались в легкое клацанье щипчиков. Звуки эти, казалось, растворяются в ночи навсегда.

И лишь небесно-голубая рукавичка на столе ждала, когда все закончится.