Дон больше не мог прыгать и сбивать с веток снег, но находил другие развлечения для оставшихся у него передней левой лапы, челюстей, уха и хвоста. Укладываясь спать, он сворачивался клубочком и по привычке еще пытался положить голову на задние лапы. Заметив, что там ничего нет, он иногда удивлялся, но, как правило, тут же забывал об этом, подтягивал к себе одеяло и использовал его как подушку.
Постепенно по всему острову растекалась все более плотная тишина. Отчасти в этом был виноват роковой дисбаланс: старые вещи исчезают чаще и быстрее, а новшества создаются реже и медленнее. Никто уже не залатывал на дорогах ямы и дыры, оставшиеся после землетрясения. Рестораны, кинотеатры и городские парки пришли в запустение. Стало меньше поездов, а паром наконец-то полностью ушел под воду.
Из немногих удачных «новшеств» всем запомнились миниатюрные редьки и кресс-салаты, которые можно выращивать хоть на подоконнике, шерстяные свитера и пледы, вязанные старушками с бывшей ткацкой фабрики, а также запас топлива, привезенный в огромных грузовых цистернах непонятно откуда. Впрочем, главным «новшеством» оставался все-таки снег, который сыпал уже не переставая. Признаков того, что исчезнет снег, вроде пока не замечалось.
Иногда я думала: как же удачно, что старик скончался до того, как исчезло тело. Ведь теперь я хотя бы могу вспоминать, как он держал мою руку в своей…
За свою долгую жизнь старик, конечно, много чего потерял. Но мне почему-то казалось, что умереть, не потеряв еще и своего тела, все же лучше, чем ждать очередного исчезновения. Тогда, на металлической тележке в больнице, его тело выглядело твердым и холодным, но в руках, плечах, груди и ногах еще проступали те деликатность и сила, с которыми он защищал и меня, и R.
Но, конечно, по большому счету, порядок исчезновений — что сгинуло раньше, а что позже — большого значения не имел. Ведь однажды, наверное, исчезнет вообще все на свете.
Дни ползли монотонно и без особых событий. Я ходила на работу. Печатала левой рукой. Гуляла с Доном. Готовила нехитрую еду. В ясные дни проветривала во дворе постели. Ну, а ночи проводила с R в убежище. Никаких других важных дел сейчас уже и не вспомню.
Спускаться по стремянке в убежище становилось все труднее. Теперь я уже просто вставала на верхней ступеньке, громко кричала и прыгала вниз, а R всегда мастерски ловил меня в свои объятия.
Но как бы крепко мы ни прижимались друг к другу в постели, мы не могли изменить того, что дистанция между нами росла чуть ли не с каждым днем. Начиная с того, что даже наши тела являли полную противоположность друг другу: его, такое симметричное, живое и сильное, и мое, тщедушное, слабое и безвольное. Но он все равно постоянно старался обнимать меня или просто держать поближе к себе. Когда я смотрела, как энергично и ловко он делает зарядку — машет обеими руками, вертит шеей, приседает, — мне становилось грустно до слез.
— Ну что ты! Не о чем плакать… — утешал меня он, утирая слезы с моих щек. И я думала, как же здорово, что щеки у меня пока не исчезли. Но тут же упиралась в вопрос: а что же настанет, если щеки тоже исчезнут? Куда будут вытекать слезы и как он будет мне их утирать? Вопросы это были такими тяжелыми, что я лишь плакала еще безутешнее.
Рука, которая писала истории, мои полные слез глаза и щеки, по которым эти слезы текли, — все это исчезало одно за другим, когда приходило время, и в конце концов от меня остался один лишь голос.
Люди на острове утратили все, что имело форму, и только голоса их остались дрейфовать в окружающей пустоте.
Мне больше не было нужды падать в объятия R, поскольку в убежище я теперь появлялась сама. И для этого уже не нужно было открывать тяжелую крышку люка, ведь я могла просочиться и в тоненькую щель между крышкой и половицами. В этом смысле факт исчезновения тела можно было считать даже актом освобождения от него. Хотя иногда приходилось быть очень осторожной и не зевать, иначе мой слабый невидимый голос могло запросто унести куда-нибудь ветром.
— Быть просто голосом очень спокойно, — сказала я. — Просто голосу, наверное, будет гораздо легче принять свой самый последний миг. Без боли, страданий и жалости к себе…
— Ты не должна об этом думать! — мягко упрекнул меня R. Я догадалась, что он хотел обнять меня да так и застыл с поднятыми руками. Кроме пустоты впереди, обнимать этим рукам было нечего.
— Теперь вы наконец-то можете выйти отсюда, — сказала я. — И жить во внешнем мире свободно. Тайная полиция больше ни за кем не охотится. Еще бы! Как прикажете арестовывать людей, если от них остались одни голоса? — Я хотела улыбнуться, но было нечем. — Там, снаружи, сплошная разруха и все завалено снегом. Но ваше сердце уже очень плотное. Вы не пропадете. Уверена, у вас получится понемногу растопить этот замерзший мир. И другие люди, которые тоже прятались в убежищах, вам помогут.
— Но если тебя не будет рядом, у меня ничего не выйдет, — он поднял руку, словно пытаясь коснуться моего голоса.
— Нет. Я вам больше не пригожусь.
— Как?.. Почему??
Он поднял уже обе руки — и обнял воздух там, где, по его догадкам, находился мой голос. На самом деле мой голос находился чуть дальше, но я смогла уловить теплоту этих объятий.
Ветер снаружи переменился. Я почувствовала это даже здесь и поняла, что это сигнал. Теперь начали исчезать голоса.
— Когда меня уже не будет, непременно сохраните это убежище, — сказала я. — Я молюсь о том, чтобы память, пропущенная через ваше сердце, могла бы жить здесь и дальше…
Дышать становилось все труднее. Я обвела взглядом каморку. Мое тело — на полу среди прочих изделий. Между гармошкой и оругору. Ноги смотрят в разные стороны, руки скрещены на груди, глаза закрыты. Надеюсь, это тело он будет оживлять своими касаниями так же часто, как заводить оругору или играть на гармошке…
— Тебе правда уже пора?? — Он прижал к груди воздух, который только что обнимали его ладони.
— Прощай… те.
Последний отзвук моего голоса уже еле звучал.
— Прощай…
Очень долго он сидел, уставившись на пустоту у себя в руках. И лишь когда наконец убедил себя, что в этой пустоте и правда больше ничего не осталось, бессильно уронил руки на колени. А затем встал, медленно поднялся по стремянке, открыл крышку люка и вышел во внешний мир.
Луч солнца осветил убежище лишь на миг — и крышка захлопнулась. Сверху донеслись звуки раскатываемого ковра.
Запертая в убежище, я продолжила исчезать.
notes
Примечания
1
Тата́ми (яп. 畳）— толстый соломенный мат, а также мера площади пола в жилых помещениях. 1 татами = 90 × 180 см (1,62 м2). Здесь речь идет о площади порядка 30 кв. м. — Здесь и далее примеч. переводчика.
2
Примерно метр на два.
3
Ба́ку (яп. 獏）— дух, пожирающий дурные сны и кошмары. Начиная с XIV в. описывается японцами как китайская химера с хоботом слона, глазами носорога, хвостом быка и лапами тигра, защищающая людей от зла и мора. Популярный персонаж традиционных японских гравюр и скульптур нэцке. В наши дни словом «баку» японцы также называют тапира (tapiridae), хотя столь редкое животное стало известно им, скорее всего, лишь к концу XIX в.
4
Очевидно, имеется в виду да́рума (яп. 達磨）— деревянная кукла-неваляшка, в японской мифологии — божество, исполняющее желания. Загадывая желание, на лице у куклы рисуют один глаз. Если за год желание исполняется, дорисовывают второй глаз, а если не исполняется — куклу сжигают на ритуальном костре. Разновидность дарумы — куклы кокэ́си (小并子) дарят семьям, в которых рождается дочь. Судя по тому, что героиня не знает (или не помнит) ни одного из этих названий, на острове эта кукла (в отличие от баку) исчезла.
