А вот ещё. У солдатского барака на крыльце всё два военных стояли: один худой, длинный, как оглобля, и лопоухий; другой с большими влажными глазами, как у нашей коровы Марты, и такой же добрый. Длинный всё надо мной подтрунивал: «Вот кончится война, Зойка – я свататься приеду!» А я ему и говорю: «Приходи, у тебя уши-то вон какие! Тяте удобно будет за такие-то уши тебя по всей улице таскать!» Похожий на Марту давился дымом самокрутки от смеха, а длинный ворчал чего-то добродушно. Но без обиды мы шутили, по-доброму. Правда, они мне старыми такими казались: лица морщинистые, кашляли всё время.

В столовую бегала с молоком. Частенько я там бывала. Столовая – длинное здание, в один этаж, два входа. Я через главный вход вбегала и, тут же у ближайшего стола, продавала молоко или солдатам или рабочим артели. Все друг друга знаем – поселок-то маленький, считай, что деревня. Вроде обратно уже бежать, а тут с кухни Нана Степановна меня кличет: зайди-ко, Зоя. Нальет мне в бидон супу по самую крышку – я кричу спасибо, уже убегая домой; только меня и видели. Со столовой прибегаю, меня уже младшие ждут. Мама к ночи приходила – на двух работах трудилась.

Карточки тогда были, давали хлеб овсяный или ржаной. Ржаной хлеб был черный-черный. Я такого не до войны, не после войны не видела. Что в него добавляли, не знаю. На день 200граммов хлеба. Иногда сахар давали. Нам ещё моя бабушка Александра помогала. Она жила в доме с большим огородом у речки Камбарка. Была знатная огородница. Выращивала много капусты, огурцов, вот этим нас и поддерживала. А мама встанет пораньше, часа в три ночи, тесто замесит, когда муки удавалась купить – шанег с картошкой да пирогов с капустой испечет. Нам сколько-то оставит, а остальное тоже на продажу. И ведь кто чем торговал, менял, выменивал. О! выживали, как могли. У нас-то ещё корова-кормилица была, слава богу, да огородик. Но бывало, что и поесть нечего было. Особенно зимой тяжело было.

Зимой и одеть-то толком нечего было. Что оставалось довоенного, то и донашивали. Малые из избы, бывало и носу на улицу не показывали. Сидели на печи в рубашонках одних. Мне домоседничать не приходилось и рассчитывать, отчего и одежа маломальская была: шубейка линялая, шаль бабушкина, платьишко, перешитое из маминого платья, валенки подшитые. Прибегу из школы, коромысло с ведрами на плечи и на пруд, к проруби. Воды надо было принести для домашних нужд, для коровы, ребятишек накормить. Дров для печки принести.

И на самом деле копили зимой картофельные очистки. Мама их собирала, хранила, а по весне сажали их. Верь – не верь, а настоящая картошка родилась.

От тяти ни единой весточки, полгода уже прошло. Ночами мы, ребятишки, плакали: тятю надо было. И слышала я, как мама за стенкой ночью тихонько плакала и даже, по-моему, молилась. Мы о тяте позже узнали…»

________

На этом месте, я подсаживаю тебя, товарищ Читатель, на подножку поезда, и мы уносимся в сторону Москвы, к самому фронту. Итак, юго-западнее Москвы, зима сорок третьего.

С высоты полета артиллерийского снаряда земля казалась белым зверем, упавшим на бок, с вывернутым черно-коричневым чревом. Всё кругом испещрено воронками взрывов, изрыто траншеями, окопами; искореженные железные глыбы танков, заправщиков, даже телеги… точнее щепки от них. Эта земля, некогда знавшая пушечные ядра французов, вновь изнывала от снарядов артиллерии. Легкие танки Т-60 укрылись за перелеском; пехота растеклась по траншеям и блиндажам. Все в ожидании слова «атака». Время на часах командира 05:10, утро. Артподготовку ведут уже сорок минут.

В задубевшей траншее с усиленным бруствером сидят бок о бок два бойца Красной Армии. Один из них отец Зои, крепкий мужчина под сорок лет от роду, в грубой шинели, пропитанной застарелым потом и пороховыми газами. Он разговаривает со своим вновь прибывшим однополчанином – шинель новая, каска блестит зеленым, но винтовка, видно, стреляна. Оба уже повоевали; больше – меньше, какая к черту разница!

– Ого, бабахнуло! Крепко нашенские взялись за этих…, – потирая замерзшие руки, заговорил Алексей, отец Зои.

– Щас наш выход, чую–скоро, – ответил хриплым голосом солдат в блестящей каске. – Лишь бы «мазута» не подвела, – с танками-то мы поболее добрых дел сделаем!

– Ты откуда сам-то будешь? – крикнул Алексей под грохот орудий и угрожающий свист снарядов.

– Из Сарапула, знаешь… Ижевск рядом.

– Как не знать-то! Земляки получаемся, я с Камбарки… Алексей.

– Меня Петром кличут. Мир-то он во – с кулак размером. Бойцы крепко побратались. Тут мимо них, во весь рост уверенно прошагал командир роты, в которой теперь служили оба земляка. Алексей посмотрел ему вслед:

– Скоро выходим. Вишь, Назарыч, в блиндаж направился.

– А мне вот не по душе движение у фрицев по левому флангу… не видно ни черта. Кажись, танки? – Петр мельком глянул еще раз и опять присел на корточки. – Алексей, дай сухого табачку, а то я вымочил свой-то. Ага, благодарствую.

– У тебя кто в Сарапуле?

– Жена, дочка Лара, малая ещё, – согнувшись, прикурил Петр.

– А у меня, окромя жены, четверо их. Старшая Зойка–помощница… тринадцать годков уж вот-вот, – Алексей начал наспех заворачивать цигарку, чтоб отвлечься от мыслей, а после добавил: – А мы тут с тобой Гитлеру жару даем!

С дальних рубежей подтягивались силы пехоты. По всему было понятно, что, сразу после артподготовки, двинемся в бой. Алексей всматривался в лица бойцов, некоторых спрашивал, откуда прибыли.

– Ты смотри, земляк, со всей России ведь: татары, башкиры-соседи наши; и грузины есть, якуты, эти вон двое, вишь, здоровые такие – с Дона.

Петр задумчиво курил в рукав шинели.

– Смотри, Алексей, что я думаю. Фашизм… он ведь что хочет сделать, всех разобщить, поссорить нас друг с другом. Хочет, шельма такая, на всём нашем добром и светлом крест свой поставить поганый. А мы все взяли дружно, да объединились против этой холеры серой. И пойдем щас всё далече и далече, и раздавим эту гадину, помяни моё слово.

– Жалко сразу не вышло…

– Это ты правильно говоришь – не сразу. А кто их ждал-то? А? Вблизи-то видел ты их? Юнцы всё почти, а злющие, что собаки бешеные. Потому что им… эти… Геббельсы башки-то заморочили. Нацисты они все! Нас вон сколько, все разные, присмотрись, поговори – все как один. Нет, тут «нациями» они всех с толку сбивают. Землицы они нашей захотели, территория нужна, во!

Бойцы говорили о доме, детях, планах на будущее; выкурили ещё по цигарке.

Из блиндажа показалось командование. Танки уже выползли из-за перелеска; «шестидесятки» резво заняли ширину фронта. Командир роты вскочил на бруствер и, махнув рукой, крикнул: «в атаку!»

Траншеи забурлили и из них хлынула пехота Красной Армии. В это же время со стороны противника заработал миномет. Алексей схватился за верхний край бруствера, и тут же прогремел взрыв – в воздух поднялся снежно-земляной фонтан; кто-то закричал. Алексея отбросило назад, чем-то кривым и раскаленным полоснуло по руке, как будто собака укусила. Отдернул руку – горячо. Хотел пальцы сжать в кулак – нет кисти. Ослаб как-то, точно пьяный стал. Кричал голос чей-то «санитара сюда!» – это был Петр. Алексей пережал ранение здоровой рукой. Петру надо было выдвигаться, он передал ослабевшего товарища в руки медика, и хотел было выпрыгнуть из траншеи, но его остановил на секунду голос земляка:

– Как тебя найти?