– Что-то, я смотрю, эта крылатая собака мало помогла сарацинским царям, если они ее лишились! – засмеялась Сванхейд, взглянув на Годо.
– Теперь она будет нам служить. – Тот улыбнулся правым краем рта, но левая щека, со свежим шрамом, осталась неподвижной. – Господину нашему Олаву и тебе.
– Ты вот на это посмотри! – Олав взял в руки тяжелую литую кружку из серебра.
На боках ее чеканка изображала оленей и козлов с волнистыми рогами, а на кольцевидной ручке имелась накладка с лицом лысого старика с широкой бородой. С двух сторон к нему жались удивительные звери – с длиннющими хвостами прямо на морде и огромными ушами. Из пасти их торчали длинные клыки.
Пока Годо объяснял, что это за звери, и показывал таких же в узорах шелковых кафтанов, Свенельд все оглядывался, надеясь, что Витислава снова появится. Для нее он припас серебряный кувшинчик с позолотой, с ланью на боку – пусть знает, что у нее будут вещи не хуже, чем у Сванхейд. Надо было дома вручить, за кафтан поблагодарить – не догадался, гля!
Наконец столы заполнились гостями: пришел боярин Вершила, возглавлявший теперь псковичей, из Словенска прибыли свеи со своим вождем Родмаром, и словенский «малый князь» Братигость с его сестричем Сдеславом – тот возглавлял словенских ратников и сумел вернуться живым. Появились и женщины, расселись с внутренней стороны стола, каждая напротив своего мужа. Пришла Радонега с обеими невестками; глянув, как они входят, Свенельд невольно отметил: всякий позавидует семье, где такие матери и жены. Все три были одеты в греческое платье из крашеной шерсти, отделанное узорным шелком, и напоминали три ярких живых цветка, вдруг расцветших в хмурую пору начала зимы. Илетай теперь по виду ничем не отличалась от других жен в Хольмгарде, только по-прежнему носила в ушах серебряные серьги в виде колец с узорными шариками, а на груди – круглую, искусно отлитую ажурную застежку с подвесками, собственной работы еще с девических лет. Округлость стана, видная даже под широким платьем, из-за чего тканый пояс был повязан под самой грудью, дополняли эту роскошь обещанием скорого прибавления рода.
Витислава рядом с ней казалась тонкой, как стебель цветка рядом с копной пшеничных колосьев. Она шла, опустив глаза; Радонега подвела ее к месту напротив Свена, а сама отошла к Альмунду. Увидев ее рядом с матерью, Свен с изумлением отметил, что Вито и Радонега стали одного роста – а ведь мать его для женщины довольно высокая. Когда Вито села, Свен невольно выпрямился. Она мельком взглянула на него и снова отвела глаза. На ней было платье из тонкой голубой шерсти, посветлее его нового кафтана, с отделкой багряного шелка с золотисто-желтым узором. Шелк показался знакомым; приглядевшись, Свен разобрал части морды и крыльев грифона и подавил улыбку. Тот самый кафтан «с плеч цесарей Леона и Александра», рукав от которого они с Велерадом когда-то подарили Тойсару, сватаясь за Илетай… Теперь он уже не казался чем-то особенным; из любой камисы или дурры, что они привезли, или из покрывала-риба можно сшить для Вито целое платье.
Но зато сама она… Глядя на нее, Свен испытывал волнение, смешанное с недоумением. Эта молодая женщина была очень красива и держалась как истинная княгиня, и он понимал, что совсем ее не знает. Он вспоминал ее, какой она была до его отъезда, и не верил, что та девочка и эта госпожа – одна и та же. Никогда раньше он не терялся перед женщинами, но теперь не знал, что ей сказать. Она ведь не то, что простые девки, она как жар-птица из матушкиных сказов… Жар-птица, еще не пойманная, – черты лица ее были мягкими, но в них сквозило твердое, независимое достоинство.
– Кафтан очень красивый, – прочистив горло, сказал Свен. – Спасибо тебе.
Вито улыбнулась, но ничего не ответила. Больше ничего он не мог придумать. Между ними будто стена стояла, и он не знал «сильных слов», способных растворить дверь в этой невидимой стене. Он вовсе не знал, как к ней подойти, чувствовал себя медведем рядом с сизой горлицей. До поневы она доросла, как ему тайком рассказала мать, два лета назад, то есть сейчас совсем готовая жена, можно не бояться, что окажется слишком молодой для благополучных родов. А Свен, в свои двадцать три года, чувствовал себя старым для нее. Думает ли она то же самое? Проще было бы спросить, чем гадать, но язык не поворачивался.
К счастью, Олав дал знак к началу пира: взял у Сванхейд рог, чтобы поблагодарить богов за удачу в походе, воздать честь живым и павшим. Первый рог он поднял на богов, что хранили его людей в дальних странах и позволили вернуться домой с добычей. Все в гриднице только и знали вертеть головами, разглядывая эту добычу. Одежды и ковры развешаны по стенам. Дорогая посуда из серебра, с чеканкой и позолотой, все эти чаши с цаплями, блюда с симоргами и кружки со слонами расставлены на бортах очагов, просто на столах – так же густо, как простые глиняные кринки с пивом и квасом. Отблески огня с очагов, из налитых воском светильников играли на бесчисленных серебряных боках, и казалось, что все эти львы, слоны, козлы, птицы и всадники трепещут, дышат, хотят сойти со своих сияющих полей в эту чужую страну, куда их привезли… Никто, не исключая Олава и Сванхейд, никогда не видел вокруг себя столько серебра сразу, и каждому, даже отрокам, сидящим на полу между столами, казалось, что они уже попали в небесные миры, в палаты богов, где сам Один или Перун поднимает рог во славу своих гостей. В этих волшебных палатах наряду с ними, живыми, незримо пировали их мертвые, гридница Олава и медовый покой Одина сливались в одно.
Молодой валькирии на пиру поначалу не было, но Олав кивнул жене, та ушла в шомнушу и вскоре вернулась, ведя с собой Ульвхильд. Молодая госпожа уже была одета в белое платье и резко бросалась в глаза в полутьме среди отблесков огня и серебра. Она шла неслышно, будто призрак, рожденный из этих отблесков, и стихли все голоса в палате, стал слышен даже треск огня. Лицо Ульвхильд было заплаканным, но почти спокойным. Когда миновало первое потрясение, она сумела взять себя в руки. Но хоть она и не плакала, не причитала, как делала бы на ее месте молодая славянская вдова, от ее тонкой белой фигуры веяло отчаянием. Глядя перед собой будто слепая – мертвецы слепы в мире живых, – она прошла к отцу и встала возле него.
– Второй рог мы поднимем в память моего зятя, Грима сына Хельги, – заговорил Олав. – Два славных, могучих рода соединились в нем, и сам он с юных лет показал себя достойным их наследником. С боевым щитом устремился он в дальние края, его удача, наравне с моей, вела людей в сражения, приносила им славу и добычу. Теперь он сидит за столом Одина, среди славнейших витязей былых времен. – Олав поднял глаза, словно и правда мог через кровлю и даль небес увидеть палаты Валгаллы и сидящих там. – Я знаю, в битвах эйнхериев и в грядущих сражениях Затмения Богов он покажет себя не хуже других. Выпьем за то, чтобы слава его жила вечно в наших потомках!
Он отпил и подал рог Ульвхильд; она прошла к очагу, прикоснулась губами к окованному серебром краю и отлила немного в очаг. Головни зашипели, взметнулся пар. Из глаз Ульвхильд снова потекли слезы – она будто вручила рог мертвому мужу, вновь взглянула в лицо своему несчастью. А Свен вдруг подумал: она – настоящая валькирия! Она вступила в брак с Гримом и тем самым избрала его на гибель, как это делали другие посланницы Одина. И пусть она не сама пожелала этого брака… воля богов творится руками людей, но помимо их воли, так оно и должно быть. Теперь ей остается, как в сагах, лишь горевать над мертвым. Погибни Грим где-то поблизости, получи родня его тело – Ульвхильд могла бы пожелать пронзить себя мечом над его курганом, чтобы вновь соединиться с ним…
В груди что-то оборвалось, стало зябко. Не повезло Гриму… Нет, нет! Свен отогнал эту мысль: погибнуть молодым и со славой – завидная участь. Однако для себя он предпочел бы то же самое, но попозже…
Свен покосился на Витиславу: на лице ее отражалась жалость, в глазах тоже блестели слезы. Жалела она больше свою подругу, чем Грима, которого и знала-то только в лицо. А она сама, подумалось Свену? Высотой рода Вито не уступает Ульвхильд… Что, если и в ней скрыта Избирающая Павших? Вспомнилась их странная «брачная ночь», лицо девочки на подушке, лежащий рядом с ней меч и отблески на клинке… После той ночи он нарек свой меч Стражем Валькирии. Оборвалось сердце от испуга: не навлек ли он в ту ночь на себя и юную невесту такие силы, которые лучше бы не будить?
