Эми сорок четыре года. Она давно разобралась в неумолимой логике событий, довлеющих над ее семьей и породивших в ней гнетущее чувство дисгармонии мира. Их механизм был запущен задолго до ее рождения, когда случился резкий разрыв между отцом и его родителями: Изуру покинул офис «Хонды» в Хамамацу и уехал из Японии работать на завод в Бельгии, а потом решил жениться на Соне. Блестящий инженер, которому прочили самые высокие посты в руководстве фирмы, без памяти влюбился — и стал добычей — дочери французского дилера фирмы, который приехал в Алст закупать модели. Стал добычей — именно так считали его родители Иссей и Акико Шимизу. Он служил в государственной больнице, она работала в муниципальной библиотеке Тойоки. Они не приехали на свадьбу и даже отказались знакомиться с невесткой. А Изуру написали письмо со словами: «Ты — кинжал, разрубивший мечту», напомнив о девизе Соитиро Хонда «видеть мечту», который висел на стене в комнате Изуру, когда тот еще был прилежным студентом и блестяще сдавал экзамены. Они не могли понять, что привлекло их сына в Соне. Эта девушка слушала психоделический рок, курила травку и ездила на тяжелых мотоциклах, одинаково ловко управляясь с гитарой, рулем и монтировкой. Она снялась для рекламного плаката «Хонды», сидя верхом на модели СВ 750 Four в коже с ног до головы, она затмила, а вскоре и заменила своего восхищенного отца на посту директора автосалона. Она воплощала собой необоримую энергию, сексуальность, порыв, блеск мечты… Изуру, постигший законы цифр и глубины философии, подкупал ее своей непохожестью, непостижимостью, в нем дышало время вечности. Они казались несовместимы, но выяснилось, что их различия дополняют друг друга. К тому же за несколько месяцев до их знакомства случилась свадьба Йоко Оно и Джона Леннона: этот союз безотчетно стал важным фактором того мощного влечения, которое толкнуло их друг к другу и не ослабевало всю жизнь, опровергнув тем самым пессимистические прогнозы большинства их знакомых.
Эми Шимизу стала плодом этой необычной и самодостаточной семейной ячейки. И та же история предпишет ей разочаровать обоих родителей, не сумев стать похожей одновременно на Инь и на Йо. В детстве ее не увлекали ни мотоциклы, ни математика. Она училась хорошо, но без блеска, ей не хватало уверенности и бойкости, особенно в общении с одноклассниками, которые повторяли не лишенные ксенофобии реплики из телевизора: то было время, когда Япония постепенно становилась экономическим соперником. Даже при желании ответить она не нашла бы аргументов: девочка с восточными чертами лица была воспитана как француженка. Отец выбрал ассимиляцию, а не сохранение национальных корней в ответ на несправедливый родительский остракизм. Эми росла с гнетущим чувством, что с ней что-то не так, что она не подходит окружению, не соответствует подсознательным ожиданиям родителей, учителей, других детей. И только в Такено она впервые ощутила мир в душе — при контакте с природой, который потряс ее настолько, что у нее сформировалось нечто вроде условного рефлекса: с тех пор, стоит ей ступить ногой на траву, прикоснуться к дереву, даже просто увидеть его, чтобы мгновенно восстановить равновесие. Эта поездка стала инициацией и источником огромной внутренней силы: в восьмилетием возрасте она взглянула в глаза одиночеству и приняла жизнь в кругу иллюзий. Она перестала ждать от матери заботы, от отца — нежности, от людей — прямоты или бескорыстия. Она согласилась жить, воспринимаемая всеми как половинка чего-то — half, или hafu, как говорят в Японии. Она услышала это выражение во время своей второй поездки в Японию — в двадцать лет, — которая научила ее тому, что она — чужая везде, где бы ни оказалась. Это не сломило ее: в ней жила особая и удивительная для человека без прочных корней сила; Эми можно было ранить, но не сломить, она шла вперед, видя зыбкую цель на горизонте, иногда против ветра или наталкиваясь на стену, корректируя маршрут и цели по обстоятельствам и стойко перенося превратности судьбы. И эта уникальная стратегия спасала ее от падения в бездну — и в прошлом, и теперь.
Психолог Ланглуа, у которого Эми наблюдается после случившегося избиения сына, не перестает удивляться. У него самого сын — почти ровесник Алексиса, но он не уверен, что выдержал бы в аналогичной ситуации, хотя у него за плечами долгие годы учебы и психологической практики. Этот кейс не оставляет его в покое, он невольно проецирует его на себя и задается множеством вопросов.
Ему случалось упоминать о нем за ужином со знакомыми (конечно, без конкретных деталей, он свято чтит этические и профессиональные нормы). О деле несколько дней говорила пресса: юноша был красив, прекрасно воспитан, скромен, пользовался всеобщей любовью… и этот ангел подвергся чудовищному нападению, — и полиция не нашла ни единого следа, не было ни взлома, ни кражи. Рассказ вызывал у гостей такой ужас, такое горестное изумление, что он постепенно осознал социальный аспект происшедшего. То был не просто эпизод криминальной хроники, изменивший жизнь горстки людей. В нем был элемент бессмысленного преступления, порождающего в каждом латентное чувство незащищенности. Мысль, что немыслимое может случиться в любой момент, что никто не находится в безопасности, даже наши дети. Бесполезно уговаривать себя, что, мол, ничто не бывает без причины, что всегда можно отыскать мотив или обоснование необходимости данного действия (как у Андре Жида в «Подземельях Ватикана» герой — Лафкадио — ищет в зверском убийстве незнакомого старика способ смешать карты, доказать свое право на свободу, взбунтоваться против правил морали и общества). Ужас внушает даже не дикая жестокость нападения, а некий сбой общественного договора. Психолога это беспокоит. В последнее время он отмечает его у ряда своих пациентов, но это отражается и в общем изменении поведенческих норм, в тоне прессы, в подъеме политического экстремизма, в скрытой нестабильности, которая проявляется в большей закрытости, в растущем недоверии к людям и шире — ко всему новому. Ему кажется, что страх, безумие и агрессия усиливаются, хотя он и осознает, что восприятие искажено подачей информации, мелькающей все быстрее, зачастую непроверенной, а иногда и тенденциозной. В глубине души он верит, что эти симптомы указывают не на фатальное изменение русла, а на неизбежную корректировку течения жизни под губительным и в то же время благотворным влиянием технологии, которую невозможно остановить, которая ускоряется и порождает опасные сбои, нарушения. Но осознание общего процесса никак не умаляет страданий конкретного человека. Переживая личную драму, каждый, кому она выпала, ищет свой способ выжить. Это касается и Эми Шимизу, которая на каждый прием приходит тщательно причесанная, с аккуратной косметикой и говорит ровным тоном, в котором практически нет эмоций, но ощущается личность.
Психолог размышляет, как она сумела пройти сквозь бурю, как не дала разрушить себя ужасным обстоятельствам. Иногда ему казалось, что ее внешний лоск рано или поздно даст трещину и осыплется, открывая глубокие раны, — но теперь он понимает, что этого не случится. Эми Шимизу словно выстроила вокруг себя невидимые оборонительные валы, которые помогают ей держаться и делать то, что нужно.
Вот сейчас начнется одна из ее встреч с психологом, они проходят раз в два месяца. Она присела на край кресла, словно отказывая себе в удобстве. Практически все встречи протекают одинаково, но сегодня он помечает в блокноте, что она дважды отвлеклась — это необычно. Он думает, что она озабочена организацией своей сложной повседневной жизни, и, пользуясь минутой, выражает свое восхищение: ежедневно тринадцать лет подряд делать незаметную на первый взгляд, но важную работу — разве это не подвиг? Он говорит, что она героическая женщина. Эми чувствует себя неловко, подозревает психолога в желании польстить ей, отвергает эпитет. Героиня должна быть смелой, мужественной, а ею движет то страх, то необходимость, то долг или любовь, но мужества у нее нет. Ланглуа соглашается. Эми помечает в календаре мобильного телефона дату их следующей встречи и жмет ему руку с той легкой улыбкой, которая тоже — всего лишь рефлекс, одна из деталей ее брони, оставляющая собеседника удовлетворенным и чуть смущенным.
