Я присаживаюсь на стул рядом с Миша, а она берет в руки информационный буклет и листает его. Все ясно: ищет, на что бы пожаловаться.

— Обед в двенадцать часов, полдник в четыре, ужин в половине седьмого… Пф, что за дурацкая жизнь!

Я улыбаюсь.

— Ты заметила, какие они дряхлые на вид? Те женщины в гостиной, которые сидят в креслах… на роликах. Им явно уже за девяносто.

— Не знаю, Миша, но у тебя точно будут соседи всяких возрастов. Люди поселяются здесь по разным причинам, ты не в числе самых старых.

Кажется, мои слова успокаивают ее.

— Вот и ладно. Но все равно я чувствую себя не в своей тарелке.

— Могу себе представить, Миша.

На самом деле это не так. Ничегошеньки я не могу себе представить. Потому что это невообразимо. Я накрываю руку Миша своей. Подыскиваю какие-нибудь слова поддержки — «Дамы показались мне очень милыми», «У тебя скоро появятся приятельницы», «Тут полно интересных занятий» — и сама понимаю, что каждая из этих фраз оскорбительна по отношению к человеку, которым еще недавно была Миша.

Так что я ничего не говорю.

Я просто сижу рядом с нею.

Миша ложится на кровать и задремывает.

Несколькими минутами позже в комнату входит сотрудница дома престарелых. Она принесла Миша маленькую упаковку яблочного сока с маленькой соломинкой и маленький кекс в маленьком пакетике. Точно такие же подают в детском лагере.

Вот, значит, что тебя ожидает, Миша: маленькие шаги, маленькие сны, маленькие перекусы, маленькие прогулки, маленькие приемы гостей.

Уменьшенная, сжатая, но идеально организованная жизнь.

Я пытаюсь почаще звонить Миша.

Но разговаривать по телефону тоже стало труднее. Она плохо слышит и быстро начинает путаться. Наши беседы делаются короче, формальнее, теряют всякий смысл. Внезапно голос Миша кажется мне совсем далеким. Я не сдаюсь, однако мои усилия ни к чему не приводят, так что я обращаюсь к ней, будто к ребенку, и это ранит мне сердце, ведь я помню, какой она была, знаю, что она читала книги Дорис Лессинг, Сильвии Плат и Вирджинии Вулф, что она не отменила подписку на «Монд» и продолжает ежедневно перелистывать всю газету от корки до корки, пусть даже просто скользя глазами по заголовкам, набранным крупным шрифтом.

Зная все это, я раз за разом повторяю одни и те же вопросы. Ты хорошо спала? Хорошо ела? Все ли благополучно? Ты немножко почитала? Ты смотрела телевизор? Ты с кем-нибудь подружилась? Чем занимаешься в течение дня? Ты еще не ходила в киноклуб?

А Миша… Вместо того, чтобы сказать: оставь меня в покое, иди выпей за мое здоровье и потанцуй на барной стойке, — она любезно отвечает на каждый мой вопрос. Она старается, она подыскивает слова.

Когда я кладу трубку, то чувствую такое бессилие, что мне еще долго трудно говорить.

ЖЕРОМ

Я постучался несколько раз, но она не услышала меня.

Она одна в своей комнате.

Что-то ищет.

В несколько приемов открывает дверцы шкафа, выдвигает ящики стола, перекладывает журналы на прикроватной тумбочке. Вид у мадам Сельд растерянный. Она повторяет все заново: открывает, выдвигает, перекладывает. Озирается и гадает, где еще поискать.

Неожиданно она опускает трость на свою постель и опирается на нее ладонями, чтобы встать на колени. Хочет заглянуть под кровать. Стоять на коленях больно, дама ложится животом на пол и засовывает под нее голову.

Вот в таком положении она и находится в момент нашей первой встречи.

— Добрый день, мадам Сельд, меня зовут Жером. Я логопед.

Затылком она едва не ударяется о матрас снизу. Я подхожу ближе.

— Позвольте вам помочь.

Это не так-то просто, учитывая смелую позу, в которой она сейчас оказалась: одна часть тела под кроватью, другая снаружи.

— Не поднимайтесь, мадам Сельд, да, вот так, и руки пока пусть лежат, да-да. Я немного потяну вас на себя, чтобы вы могли встать. Так, не шевелитесь… Внимание, я начинаю тянуть… Оп, вот так… Приготовились… Не двигайте головой… Я еще немного потяну… та-ак, ага, все.

Она с трудом перекатывается на бок и смотрит на меня.

— Добрый день.

Дама пожимает мне руку столь спокойно, словно в ситуации нашего знакомства — она лежит на полу, не в силах подняться на ноги, а я присел на корточки рядом с нею и держу ее за руку — нет ничего особенного. Она окидывает меня коротким изучающим взглядом, ее глаза вспыхивают.

Я помогаю ей сесть, помогаю встать. На это уходит какое-то время, ее движения осторожны, мои тоже.

Она знаком просит меня подать трость, я выполняю эту бессловесную просьбу.

Новая пациентка смотрит на меня с виноватой улыбкой и говорит:

— Пожалуйста, называйте меня Миша…

— С удовольствием.

— Мадам Сельд то, мадам Сельд се… Знаете, это так удручающе — жить среди людей, которые никогда не называют тебя по имени.

Ее живость удивляет меня.

— Ясно. Буду называть вас Миша, обещаю. Вы что-то искали?

— Да, я… столько всего теряю… Это происходит быстро. Я почти непрерывно чувствую, как теряю что-то и не нахожу… Я боюсь, понимаете?

— В медицинской карте написано, что у вас начальная стадия афазии. Врач должен был объяснить вам, что это. Человеку с афазией трудно подбирать слова. Иногда они вообще не приходят на ум, иногда вы заменяете одни слова другими. Положение может меняться в зависимости от самочувствия, эмоционального состояния, времени суток…

— Вот оно что. Ну, как скажете.

— Возможно, вы искали именно слова, Миша?

— Да, мозвожно.

— Я логопед. Вы знаете, что это за профессия?

— Да, конечно. Я служила корректором в большой… галете. Много лет.

— Прекрасно. Вот увидите, мы с вами отлично поладим. Будем делать упражнения, разгадывать загадки, играть, ну и всякое такое.

Она рассматривает меня. Нисколько не смущаясь, оглядывает меня с головы до ног и с ног до головы, словно ей необходимо срочно решить, найдется ли для меня место в ее напряженном графике. Затем произносит (тем тоном, каким обычно говорят «хорошо», выражая согласие):

— Порошок.

Я не могу сдержать смеха, она тоже смеется. На протяжении нескольких секунд мы смеемся просто потому, что нам приятно смеяться.

Но вот смех гаснет.

— Где все это будет проводиться?

— Что именно?

— Игры.

— В вашей комнате, мадам… Миша. Я буду приходить один или два раза в неделю, по вторникам и четвергам.

— Вот как, в моей комнате, замечательно.

Задумчиво помолчав, она добавляет:

— Я говорила, что мне снятся кошмары?

— Нет, не говорили.

— Я смогу рассказать вам об этом, когда вы придете?

— Да, разумеется. Итак, до завтра? Завтра будет вторник.

— До завтра.

При первой встрече с пациентами я стараюсь увидеть образы тех людей, какими они были прежде. За размытым взглядом, неуверенными жестами, сутулой или горбатой спиной, будто за штриховкой, нанесенной кричаще-ярким фломастером, я угадываю первоначальный рисунок, ищу молодых мужчин и молодых женщин, которыми они были когда-то. Смотрю на них и говорю себе: все эти люди любили, ссорились, наслаждались, купались в море или озере, бежали, сбивая дыхание, взмывали по лестнице через три ступеньки, танцевали ночь напролет. Все эти люди ездили на поездах, в метро, гуляли по полям, по горам, пили вино, нежились в постели, яростно спорили. Такие размышления волнуют меня, и я всегда стараюсь воссоздать юный облик пациентов в своем воображении.

Мне нравится разглядывать их фотографии тех времен, когда они смотрели в объектив и понятия не имели о страданиях, которые выпадут на их долю, когда они держались прямо и не нуждались в опоре. Мне нравится видеть их в расцвете лет, но в каком возрасте он наступает, этот расцвет? В двадцать лет? В тридцать? В сорок?