— Берем такую… и потом убираем такой… — Она изображает, что снимает колпачок. — Ну, и вот.

— Отлично. Смотрите внимательно. Что я делаю, прежде чем начать писать?

— Вы кладете… линейку…

— Да, верно, снизу я подкладываю линованный листок, чтобы строчки моего письма получились прямыми.

— Вот.

— А когда письмо готово, мы…

— Перебираем его… внутрь.

— Внутрь чего?

— В кон… кон… концерт?

— В конверт. А потом идем на…

— Почту.

— Очень хорошо.

— А вы?

— Что я?

— Вы написали то письмо?

— Какое письмо, Миша?

— Своему отцу.

— И вы еще будете убеждать меня, что у вас путаница в мыслях?!

На ее лице — проблеск гордости. Я улыбаюсь.

— Нет, Миша, пока не написал. Пока нет. Кстати, а не черкнуть ли вам несколько слов? Уверен, вы, Миша, тоже давно не писали писем. Прошу, возьмите блокнот, напишите что-нибудь для Мари. Ей будет очень приятно, вам так не кажется?

— Да, но… не этой… а тем… который… Не этой.

— Не ручкой?

— Нет. Который стирается.

— Карандашом?

— Да.

— Кажется, у меня при себе была парочка…

Порывшись в рюкзаке, я вынимаю из пенала два карандаша и протягиваю их пациентке.

— И разминку.

— Резинку?

— Да.

— А у меня ее нет.

— У меня есть. Посмотрите в ящерке.

Она указывает на прикроватную тумбочку.

— В ящике?

— Ну да.

— Вы хотите, чтобы я достал резинку из ящика?

— Да. Она в железной штуке.

Я подхожу к тумбочке, Миша усаживается за стол.

Я выдвигаю ящик и вижу в нем две жестяные коробки, покрытые многолетней патиной, — такие точно пришлись бы по душе старьевщику. Открываю первую. Внутри — маленькие желтые таблетки, штук пятьдесят. Я так ошарашен, что едва не роняю коробку. Миша ничего не замечает. Я захлопываю коробку. Мое сердце стучит в несколько раз быстрее, чем минуту назад. Открываю вторую коробку, в которой и впрямь лежат канцелярские принадлежности — скрепки, кнопки, старательная резинка.

Беру ластик, аккуратно закрываю крышку, задвигаю ящик. Миша сидит за столом, склонившись над листом, и пытается что-то вывести на нем своим скачущим почерком. Одна ее рука лежит на бумаге, другая держит карандаш.

Я не в силах произнести ни слова.

Сколько таблеток в этой коробке?..

Штук пятьдесят, не меньше.

А медицинский персонал и понятия не имеет.

Вспоминаю разговор санитара с мадам Сельд, при котором я присутствовал несколько недель тому назад.

Выходит, это снотворное.

«Дорогая Мари», — написала Миша на листе.

Она подняла карандаш и медлит.

Миша глядит на меня: без моей помощи ей не продолжить, она робеет перед листом бумаги. Я ободряюще киваю. Она снова берется за дело.

Я приближаюсь к столу.

Поколебавшись несколько секунд, обращаюсь к пациентке:

— Миша, посмотрите на меня.

Она поднимает голову, словно девочка, которую прервали во время диктанта.

— Вы копите таблетки, которые вам приносят после ужина?

— Что-что?

При виде этих притворно простодушных глаз у меня возникает неодолимое желание обнять ее.

— В поисках ластика я по ошибке открыл другую коробку. Догадываетесь, что я там увидел?

Молчание пациентки длится недолго. Я знаю ее, я очень хорошо узнал ее за время нашего знакомства. Иногда мне даже кажется, что я могу читать ее мысли.

— Подождите. Я вам скажу… Это только… для того… чтобы быть… съедобной… понимаете?

— Чтобы быть свободной?

— Да. Свободной, вот именно. Просто знать. Что это мозвожно… Пока у меня еще есть голова на плече.

Долгое время мы сидим молча.

— Вы не скажете?

— Я подумаю, Миша.

Миша стоит перед злой директрисой, которая разглядывает ее без капли сочувствия.

— Мадам Сельд, я вынуждена с прискорбием сообщить вам, что несколько дней назад мы получили письмо, в котором в ваш адрес выдвигается обвинение в совершении ряда правонарушений. Кроме того, в данном письме содержится перечень всех без исключения предметов, которые находятся в вашем распоряжении.

— Вот оно что. Но кто же мог написать такое?

— Это не имеет значения. Сосед, соседка, посетитель, медицинская сестра, ваша подруга Грейс Келли! А может быть, сиделка, которая позарилась на ваш вентилятор или транзистор! Такова человеческая натура, мадам Сельд, и, учитывая ваши корни, я не думаю, что это стало для вас откровением. Или вы считали, что положение изменилось? Увы, нет: ради комнаты с хорошим видом, ради мебели люди готовы на все.

— Знаете, у меня почти ничего нет. Я продала квартиру, чтобы оплачивать свое пребывание здесь, у меня осталось одно-единственное кольцо, а мой транзистор не стоит и гроша.

— Это только слова. Так все говорят. А потом — раз! — обнаруживается кубышка. Но речь о другом. Полагаю, вы прекрасно понимаете, о чем пойдет наш разговор.

— Вы о бутылке виски?

— Не притворяйтесь невинной овечкой.

— Я не догадываюсь, о чем вы.

— Вот как? Вы уверены? А может быть, мне следует незамедлительно уведомить высшее страховое управление о том, что находится в ящике вашей прикроватной тумбочки, мадам Сельд?

Миша молчит. Чувствует, что наказание неминуемо.

Директриса обращается к ней ледяным тоном:

— И вы полагаете, что имеете право вот так все бросить? Покинуть свой пост, сложить с себя все обязанности? Вы полагаете, что имеете право решать? В жизни не ожидала подобного от такой дамы, как вы. Мы приняли вас, потому что сочли вашу кандидатуру достойной нашего учреждения. Мы приняли вас, потому что верили: вы готовы сражаться до конца. Потому что именно это мы хотим видеть в своих пациентах: боевой дух, стойкость, упорство. Мы непрерывно боремся с текучкой кадров. Это вопрос рентабельности. Я отлично знаю, что вы замышляете, не принимайте меня за идиотку. Я отлично знаю, что лежит в вашем ящике и каким образом вы намереваетесь это использовать. Вот зачем вы держите в шкафу виски! Прелестная смесь. Мне стыдно за вас, мадам Сельд.

— Да нет же. Впрочем, возможно… или нет. Но точно не сейчас.

— Вот как? И по какой причине я должна вам верить?

— Потому что я надеюсь.

— И на что же вы надеетесь?

— Отыскать их. Быть в состоянии поехать к ним, когда это случится.

— Раньше надо было думать!

— Но я не могла.

— Что это вообще за история?

— Она сложная. И в то же время очень простая.

Миша садится. Она пытается вспомнить все, она больше не смотрит на собеседницу. Начинает рассказывать. Вскоре она обращается не к директрисе, а к самой себе или к кому-то, кого уже нет.

— Меня забрала мамина двоюродная сестра. Мне было десять лет, и прежде я ни разу не встречалась с нею. Во время войны она сумела уехать к друзьям в Швейцарию. Все нужно было восстанавливать. На боли и пепле. Она удочерила меня, потому что не имела выбора. Мы жили там. Она рассказала мне, что мои родители умерли в лагерях, и точка. Она не могла говорить об этом. Она вела себя так, будто всего этого никогда не было. Возможно, из чувства стыда. Такой стыд вам неведом. А еще из-за печали. Она выжила, а остальные умерли. Повзрослев, я стала искать. Я обнаружила их след. Выяснила, что они пережили, куда их перемещали. Дранси, Аушвиц. Но были у меня и другие воспоминания, которые приходили все чаще и чаще, которые буквально преследовали меня. Далекие воспоминания, которые не соответствовали ничему из того, что мне рассказывали. Незнакомые лица, которые начинали расплываться, река, в которой мы купались, лесок за домом, заросший кустами ежевики, огромные тазы, в которых стирали белье, и прочие картинки без подписей. Как будто бы все это было не со мной, как будто бы все это не более чем сон, чем фантазия. Я поняла, что вопросы причиняют боль и что ответов не будет. Я приняла молчание. Эта женщина воспитала меня из чувства долга. Денег у нее было мало, но она платила за мое обучение. Когда я стала совершеннолетней, она уехала обратно в Польшу. Там тоже все умерли, но она отыскала места своего детства. Я много раз приезжала навестить ее. Во время нашей последней встречи, незадолго до ее смерти, она наконец рассказала. Она рассказала мне о молодой паре, о Николь и Анри, которые рисковали своей жизнью, чтобы спасти мою. Она не была уверена, что помнит имена точно, но для меня они прозвучали чрезвычайно знакомо. Она мало что знала о тех трех годах, которые я провела у них. Только то, что они держали меня у себя, все время, и воспитывали как собственную дочь. Когда она умерла, я пыталась найти их. Но я не знала их фамилии. Она забыла ее.