— Да нет же, я сама одеваюсь.

— Это ненадолго. Еще раз: потеря самостоятельности в отношении личной гигиены, одевания, принятия пищи…

— Да нет же, я прекрасно ем сама!

— Речевые нарушения прогрессируют: афазия, парафазия, нехватка слов. Короче говоря, полная картина.

— Обратите внимание, во сне я не испытываю нехватки слов и говорю очень хорошо.

— Вам только кажется. Или вы хотите убедить в этом нас. Но что это изменит?

— Ну, например, сейчас… у меня нормальная и связная речь, разве нет?

Директриса смеется. Вскоре ее чудовищный смех резко умолкает.

— Оставим уже эту тему. Следующий вопрос: каковы ваши планы на будущее?

Миша смущена.

— Не знаю…

— Вы желаете и дальше пребывать в нашем учреждении?

— Не очень долго, я ожидаю новостей. Я не могу просто взять и уехать, понимаете?

— Тогда надо прикладывать больше усилий. Первое: застилать постель правильно, а не как школьница. Второе: не увиливать от занятий, которые вам рекомендует месье Миллу…

— Я и так прилагаю огромные усилия.

— Этого мало. Третье: соблюдать режим. Четвертое: убрать из шкафа бутылку виски.

— О… так вы в курсе?

— Я в курсе всего, мадам Сельд. Основой эффективного управления учреждением для пожилых людей, нуждающихся в уходе, является безупречная работа разведывательной службы. Ну-с, и что же вы скажете в свое оправдание?

— Мне очень жаль, я не хотела причинять вам хлопот. Ничуть. Но ведь человеку нужны маленькие секреты, совсем пустяковые, согласитесь? Чтобы ощущать себя живым. Каждому из нас нужны маленькие секреты, какие-то дела, которые мы делаем наедине с самими собой, пусть даже немного запретные. А еще каждому из нас нужно знать, что мы можем закрыть дверь и побыть одни, когда нам требуется покой. Понимаете, о чем я? Эти поступки совершаются не в пику вам, поймите, мадам…

— Ростбиф.

— Не в пику вам, поймите, мадам Ростбиф. Нам просто нужно иногда почувствовать себя хоть немного свободными, а иначе зачем?

— Да-да, мадам Сельд, этот вопрос я хотела бы задать и вам! Вот он, истинный вопрос: зачем?

С этими словами директриса удаляется. Эхо ее шагов разносится по коридору.

ЖЕРОМ

За несколько недель речь Миша стала более медленной и путанной: случается, она останавливается на середине фразы, совершенно потеряв нить высказывания, или, даже не пытаясь припомнить забытое слово, сразу произносит следующее. Я учусь следить за ходом ее мысли.

Я понимаю, что побежден. Переломная точка пройдена. Не знаю, почему это происходит, но с мадам Сельд это точно уже произошло. Сражение проиграно.

Опускать руки нельзя. Ни в коем случае. Иначе все будет еще хуже. Перейдет в свободное падение.

Надо бороться. За каждое предложение, за каждое слово. Не уступать ничего. Ни единого слога, ни единого звука. Ведь если человек остается без языка, с чем он тогда вообще остается?

В течение десяти минут мы делали упражнения, Миша охотно выполняла все задания, но, кажется, запас ее сил иссякает.

— Вы хотите, чтобы мы остановились, Миша?

— Это не помогает.

— Да нет же, уверяю вас, это точно помогает.

Она задумчиво молчит. Мне знакомо подобное молчание, которое нередко предшествует рассказу о прошлом или даже откровению.

— Так грустно… Вы знаете… Я столько думаю об этом… ночами. Об обновке в газете. Но никто не отвечает. Я думаю о них. Вы представляете, три года… не говоря ни слова… никогда… Это было очень опасно, скажу я вам… Их могли… транспортировать… да, и их тоже… очень опасно… там был… маленький… водосток, куда мы ходили… купались… я помню… с собакой… у меня осталось несколько… таких… этих… что-то смутное… я бы так хотела… так… чтобы сказать им. Так грустно…

— Увы, Миша, я не улавливаю хода ваших мыслей. Вы говорите о своих родителях?

— Нет. Мои родители… они… в дыму.

— Их сожгли?

— Хуже.

Я не свожу с нее внимательного взгляда. Ее подбородок подрагивает.

— Вы их хорошо помните?

— Не отчим.

— В каком году вы родились, Миша?

— В тридцать пятом.

— Ваших родителей депортировали?

Миша кивает. Ее лицо искажается, точно от боли. И ни словечка в запасе, чтобы передать эти чувства.

— Они вернулись?

Она отрицательно качает головой.

Миша встает и направляется к ванной.

Трость она не берет, потому что в комнате чувствует себя уверенно. Помнит каждую опору. Под правую руку, под левую руку.

Я ничего не говорю. Я жду.

Из ванной слышится шум текущей воды.

Несколькими минутами позже Миша возвращается из ванной и снова присаживается рядом со мной. На ее лице улыбка.

— Она приходит не очень часто, знаете. Из-за обременения.

— Мари?

— Да. Доктор велел… Не расхолаживать туда-здесь.

— Скорее всего, у нее угроза выкидыша. Не следует рисковать ребенком. К счастью, вас по-прежнему навещает мадам Данвиль.

— Да, и еще у меня есть моя дорогая Арманд. В столовой мы с ней сидим за одной… столицей.

— Да, знаю эту даму. Она очень энергичная на вид.

— Арманд ходит чуть ли не на все занятости, но я… я… слишком…

— В самом деле, она принимает участие во многих занятиях. Но вернемся к вам, Миша: вы, можно сказать, скоро станете бабушкой! Разве это не здорово?

— Да, в некоем роду. Знаете, это странно… Как же объяснить… Есть такой… такая… вроде… шара, нет? Или такая… такой… — она чертит в воздухе круг, — …который принимает… форму… по кусочку… понимаете?

— Пока не очень. Опишите чуть подробнее, пожалуйста.

— Там есть такие… летали, которые соединяются друг с другом, как мо… музы…

— Мозаика?

— Да, вот-вот. У нее появляется смыслота. В самый подходящий момент. Когда человек пытается объяснить самому себе… потому что все стало таким ложным. Теперь понимаете?

— Думаю, да.

— А Мари? Вы с ней так и не попрощались?

— Не повстречались?

— Ну да.

— Нет, пока не повстречались, она редко приходит по будним дням, а я, если помните, никогда не бываю тут в выходные.

— Вы знаете, что она жила… в том же аэродроме, что и я, когда была… маленькой?

— Да, Миша, вы много рассказывали мне об этом в первые недели нашего знакомства.

— Вот как?

— Да, на наших первых занятиях. Вы поведали мне, что в детстве Мари жила в квартире над вами и что вы заботились о ней. В том же доме обитала и мадам Данвиль — консьержка, которая теперь регулярно навещает вас.

— Да, и приносит мне шоколадные конфеты. Она такая сли… славная. Знаете, она мне з… зву… каждый день. Каждое утро. И в дождь, и в снеговорот. Каждое утро, прежде чем приступить к своим дневным бедлам.

— Она вам звонит?

— Да, вот именно. Она звонила мне еще в те времена, когда я жила у себя. Каждый день, чтобы узнать, как у меня дележка. Представляете себе?

— Да, это очень трогательно. Она по-прежнему живет в том доме?

— Нет. Она вышла на песенку и уехала… туда, где… деревья. Кстати, когда у меня не было времени на Мари, она ходила к мадам Данвиль. Но ко мне все равно намного чаще.

— А родители Мари?

— Про отца ничего не знаю. А мать была… такой печальной… молодой женщиной… Иногда она проводила весь день у себя… не вставая с кровати… спала, спала все время, представляете, шторы закрыты, двери закрыты, глаза закрыты, а иногда просто ухаживала, не предупредив, сначала только на ночь, а потом надолго, могла сбежать на несколько дней.

— Она уходила из дома?

— Да-да.

Я чувствую, что эти воспоминания бередят Миша душу. Она редко откровенничает о прошлом.

— Я встречала малышку в аэродроме. То с матерью, то совсем одну. Она… с куклами или этими… штуками из пластмассы. Как-то раз я пошла в парк… День выдался очень холодный. И они с матерью были там, они…