Мы с папой запрыгнули в машину – полагаю, женщины были в таких вопросах лишними, – и когда он сдавал назад с подъездной дорожки, с каждым поворотом колес душа моя уходила в пятки. А как же игра? Подумал я. В тот день игры закончились и началась суровая реальность.

Музыкальный магазин меня поразил. Столько странно выглядящих предметов непонятной формы и разных звуков. Но почему-то я почувствовал себя комфортно. Нас встретили братья МакНил, Дэнни и Джон, совершенно друг на друга не похожие. Дэнни низкий и лысый, а Джон – высокий и здоровый, на голове – воронье гнездо. Искрометный и прямолинейный Дэнни взял контроль над ситуацией и повел нас в отдел медных духовых инструментов. Там он, как мне показалось, встал за прилавком на колени, словно читая короткую молитву, а затем приветливым жестом показал мне предмет, который в следующие двенадцать лет станет моим ближайшим соратником – трубу Olds Ambassador. Красивая, блестящая, медно-серебристая труба лежала на бордовой бархатной подкладке. Готов поспорить, что даже у старины Гарри Джеймса не было ничего подобного.

Затем нас отвели в подвал, напоминавший больницу, и – бах! – снова меня пронзила нервная дрожь. Но волноваться не стоило, поскольку это оказались репетиционные комнаты, где продолжилось мое знакомство с музыкальным сообществом.

Нас с папой представили эрудированному с виду человеку с приветливой улыбкой. Звали его Сэм Синьорелли, и он стал моим первым учителем. Он серьезно относился к своей работе и переживал, что, возможно, труба – не мой инструмент. Он осмотрел рот, зубы, амбушюр (положение губ), и я уже ждал, что сейчас он попросит опустить штаны, отвернуться и покашлять.

По-видимому, проверку я прошел, потому что мистер Синьорелли вручил мне трубу и показал, как ее держать. Затем проинструктировал, как сжать губы и выдохнуть, сначала без трубы, после чего настал момент истины. Я дунул в эту штуковину, и через все вентили трубы медленно прошел поразительный звук, наполнив комнату. Отец светился от счастья и улыбался лучезарной улыбкой; мистер Синьорелли от удивления открыл рот. И я поставил точку в самой короткой карьере бейсболиста.

Я быстро прибавлял, и на меня стали обращать пристальное внимание.

– И откуда в нем столько сил?

– Он же совсем маленький.

– Каким образом? Труба больше, чем он сам!

Я смирился с этими комментариями, пока долгие годы играл на трубе.

Отец верил, что практика – путь к совершенству. И вообще, я думаю, он запатентовал эту фразу. Я придерживался этого правила и, под пристальным наблюдением папы, стал каждый день практиковаться на трубе по четыре часа. Четыре часа. Каждый день. И никогда не отлынивал, даже по воскресеньям. Папа ясно дал понять, что это не выходной день.

Я терпеть это не мог. Насиловал свой инструмент, а во дворе резвились и смеялись соседские ребятишки. Но постепенно, начав играть лучше, я почувствовал себя увереннее, поднялась самооценка как музыканта. Я решил, что в этом моя сверхспособность, и начал ей гордиться. И хотя тогда я этого знать не мог, но позже постепенно приобретенное умение и знание музыки здорово помогли мне как певцу, отчасти благодаря правильной технике дыхания, отчасти потому, что у трубы есть свой голос и фразировка. И сейчас я понимаю, что, если бы не годы тренировок на трубе, пел бы я совершенно иначе.

Отец, когда я практиковался, проводил со мной почти весь день. Он, в отличие от меня, был гораздо более предан этой идее. Я думал, он знает и разбирается больше, и мне никогда его не догнать. Так продолжалось первые несколько лет. Но в конечном итоге он перестал посещать мои занятия, поскольку музыка и требуемая техника становились все сложнее и сложнее. Однако первые наставления оказались бесценными, поскольку, хоть и лень было заниматься тем, что мне не нравилось, но невероятная настойчивость отца и вера в мой успех стали огромным подспорьем во всех моих будущих музыкальных начинаниях. Упорная работа, дисциплина, гордость за себя, вера в то, что ты – самый лучший, – все эти качества вложил в меня отец за те, казалось бы, бесконечные годы репетиций и обучений на чертовой трубе.

По крайней мере в моем случае все оказалось не так жестко, как у папы в детстве. Его отец, иммигрант, недавно прибывший из Италии, однажды принес в дом банджо, скрипку и кларнет. Позвал моего папу и двух его братьев, Джона и Питера, в гостиную, наугад вручил каждому по инструменту и велел играть. Папа же охотно был готов оплачивать мои занятия.

Дедушка по отцовской линии, Тони Падовано, был суровым, упертым и мощным коренастым парнем. (Мне сказали, что фамилию сменили на «Падавона» после того, как его дети пошли в школу и поняли, что так писать гораздо легче, но я никогда этого не понимал). О великих подвигах дедушки Тони легенды ходили. Он владел сталелитейным заводом, где работал вместе с целым поколением итальянских иммигрантов. Тони пришел туда, одержимый всевозможными стереотипами о переселенцах с Южной Европы. Он умел за себя постоять, никому не давал на себе ездить и не спешил показывать свои чувства и эмоции. Так он меня и воспитывал. Никаких удовольствий, а боль надо терпеть.

Жену Тони, мою бабушку по отцовской линии, звали Эрминия. Все считали ее святой, но это слишком заниженная оценка. Эрминия одинаково любила каждого из своих детей и их отпрысков. Никто не был ущемлен, и все друг с другом делились. С остальными она с трудом разговаривала на английском, да и писала на нем неважно, но я всегда ее прекрасно понимал. Кусочка ее вкуснейшей пиццы и «чашки вкусного кофе» (она произносила «кофя») всегда было достаточно, чтобы слезы детей сменились улыбкой. Для меня всегда было загадкой, как она могла уживаться с таким мужем, как дедушка. Святая женщина.

Я везде ходил с «бабулей». У Тони имелась машина, но прав не было – он купил ее для того, чтобы выпендриться перед друзьями. Поэтому мы с бабулей ходили пешком на рынок и сталелитейный завод, чтобы принести обед дедушке и его сыновьям; часто ходили в церковь и куда бабуле хотелось.

Приблизительно в то же время я стал замечать, что, когда к нам приближались незнакомцы или проходили слишком близко, бабушка делала странный жест рукой. Поднимала указательный палец и мизинец, сгибая средний и безымянный пальцы, придерживая большим. Лишь спустя годы я узнал, что это «дьявольские рога», также известные как «Знак дьявола» (итал. Mano Cornuto). Таким образом бабуля защищалась от сглаза. Подождите – защищалась от чего? Гммм. Я к этому еще вернусь.

Первое мое публичное выступление как трубача состоялось на музыкальном фестивале Нью-Йорка, который все участвующие называли просто «конкурсом». Для наших наставников это были настоящие Олимпийские игры, и меня заставляли до посинения репетировать сольные композиции, пока я не мог сыграть их с закрытыми глазами. Меня попросили сыграть композицию Рэймонда Скотта «The Toy Trumpet» («Игрушечная труба»). Красивое музыкальное произведение, но уверен, что игрушкой на сцене выглядел как раз я, а не труба. Однако этот мелкий шестиклассник, должно быть, оказался в неплохой форме, потому что я удостоился бурных оваций и хвалебной речи от судей и от переизбытка эмоций залился слезами, вызвав у пришедших мамочек и папочек еще больше охов и вздохов.

На следующий год после моего первого «конкурса» я поступил в среднюю школу Кортленда. Занятия с седьмого по двенадцатый классы проходили в огромном здании из красного кирпича, выполненном в колониальном стиле, с четырехугольным двором. Мне показали класс, и ребята сразу же рассказали, что у классной руководительницы шуры-муры со школьным библиотекарем. Эта заманчивая новость сразу же определила мой первый год образования. Если столь благородные учителя валяют дурака, вряд ли здесь все серьезно.

Школьный год стал проходить быстро и предсказуемо. Уроки у меня начинались в 9:00, а заканчивались в 15:35, и последним уроком всегда была репетиция группы. Это было мое первое столкновение с соперниками как на бейсбольном поле, так и за его пределами, и вот здесь я преуспевал. Имея такой график репетиций и прирожденный талант, я без проблем закрепил за собой место первого трубача.