Но Анне страшно не было; знала, что Пчёла не на неё зол, а за неё, что рвать и метать готов, но не Князеву трогать яростью своей даже не думал.

Этакая чёртова Персефона современности.

— Что «нет»? — спросила она в ответ. Бровь дёрнулась вверх, и Князевой больших усилий стоило вернуть себе почти каменное выражение лица. — Мне глаза закрыть на угрозы эти?

Она поняла, что, если бы слеза со щеки соскользнула, то Пчёлу было бы уже не остановить. Потому Анна старательно старалась не моргать, чтобы с ресниц не рухнула солёная капля.

С вызовом, который неясно кому бросила, посмотрела в глаза Вите. Нервы от напряжения задрожали в мелодии чистейшего сомнения.

— Нет, — согласно проговорил Пчёла, но голосом почти убийственно-сдержанным. Девушка дёрнула щекой, чувствуя, как пульс, только-только переставший ощущаться такой болью, снова сокращениями стал покалывать сердце.

«Держись, не плачь, не смей, хватит на сегодня соплей… Ну, что ты, взаправду, Князева, сырость развела?!»

— Только, Ань, ты для них — связующее звено. Человек, через которого решили действовать, — объяснил Витя.

Аня и так знала, понимала прекрасно, что с ней сегодня произошло, но от слов Пчёлы, как от первого осознания, задрожали в страшнейшем, самом гнусном предательстве пальцы.

— Может, тебя и не дёрнут больше, если ты тихо сидеть будешь. А вот если покажешь им, что сильнее, — а ты действительно сильнее, Ань, — то они просто обплюются все. От банальной злости.

Аня сглотнула. Ком в горле напоминал гнойник; от сырости в глазах и в носу уже подташнивало. Князева прикрыла глаза, чувствуя пульсацию где-то внутри черепа, за глазными яблоками, и лоб вдруг ощутился горячим.

Сил не было почти, чтоб держаться, не зарыдать опять.

Витя встряхнул её чуть, обращая обратно взгляд на себя. Князева глаз не открыла. Только губы поджала так, что кожа возле рта от напряжения натянулась и побелела, что Пчёле было новым взмахом ножа по нутру.

— Потому, Ань, я… молю тебя. Не подставляйся.

Она почти кивнула, сдаваясь и признавая слабость свою, что одновременно бы и стыдом задушило, и камень с души ей сбросило, но в последний миг качнула головой.

Не отказ, а какая-то попытка взять себя в руки.

Витя посмотрел на Князеву. Мир сузился до его кабинета, точно за порогом не было ничего — сплошная гребаная белизна, что абсолютно любую мысль, слово, вещь поглощает за секунды и превращает в бессвязные молекулы. Он перехватил Аню, обнимая крепко, чувствуя к ней весь спектр эмоций. От недовольств, что не могла принципы свои отбросить даже при опасности, до любви, походящим на восторг её внутренним стержнем, какой гнулся, но не ломался. И девушка подалась, снова пряча лицо красное от слёз и переживаний в рубашке Витиной.

Аня положила руки, что недавно пистолет держали, на мужчину, какой был главным её оружием и защитой. Стеной, за которую спрятаться, опереться могла.

Дьявол, как же ценила его, как любила!..

— Вить, — процедила из последних попыток сопротивления. — Это — моя проблема. Я должна сама…

— Может, так и есть, твои проблемы. Но ты, Ань, моя забота, — сказал быстро, не раздумывая. И тогда оплот рухнул, окончательно; вслед за мелкими камушками, из которых строила своё самообладание, стали крошиться кирпичи.

Под разбитыми в пыль стенами похоронены оказались и размышления Анины, когда Пчёла, в руках стискивая дрожащее тело, попросил у девушки своей одного:

— Анют, дай мне тебя защитить.

Князева заплакала. И слёзы её, стоны, какие не смогла задушить тканями его измятой рубашки, стали для Вити явным согласием, зелёным сигналом светофора, позволяющим Пчёле в отместку на «обещания» Бека устроить ему и компании дилера вендетту, не снившуюся даже Гаю Фоксу.

Усилившийся дождь забился в окна порывами ветров и крупными каплями застучал по стёклам.

Аня конец дня помнила откровенно плохо. Слёзы кончились только спустя минут десять — худший десяток минут в жизни Князевой. Под лёгкими была пустота, но отнюдь не такая, какая дарила облегчение. Пустота эта напоминала чёрную дыру, которая засасывала в себя все возможные мысли переживания, оставляя после лишь опухшие глаза и щёки, раздраженные слезами.

Пчёла держал Анну, ведя её под локоть, до самой ванной комнаты. Приказал умыться, потом позвал есть. Князева послушалась, хотя тело и зашлось в предательском ознобе; после того, как с горячих от истерики плеч сползла одежда, душевая показалась очень холодной.

Князева вышла из ванной с вымытыми волосами, глазами, ещё более красными от попавшей в них капли шампуня, и лицом, ополоснутым почти ледяной водой. Мысли в голову не вернулись; если какие-то рассуждения в черепной коробке и проскакивали, то отдавали в спину мерзким жаром, после которого можно было снова идти под душ.

Витя к тому момент приготовил ужин. Верхом его кулинарных изысков была яичница и горячие бутерброды с помидорами, но Ане сердце, и без того безумно в груди трепыхающееся, разорвала эта забота.

Ведь, чёрт возьми, мелочь. Но Князева была готова снова заплакать, вспомнив о своей слабости лишь следующим днём.

Она подвинула свой стул к Пчёле, обняла его крепко. Горло скрутило до рези в глазах от любви, заботы, какую сама Вите дарила без корысти, но какую исправно получала в ответ в самых разных формах и проявлениях.

Не вышло хват рук, обнимающих Пчёлкина под рёбрами, разорвать. Оттого Анна, под бок к нему подбившись, ела почти что с рук Витиных и, поглаживая подстриженные волосы мужчины, отказывалась от «успокоительного» бокала вина.

Витя уложил её спать чуть ли не в шесть часов вечера — мол, что день был долгим, и Ане отдыхать надо.

Она противилась, но вяло и недолго. Князева под череду Витиных убеждений легла в кровать, укутавшись в одеяло с силой, будто мёрзла адово. Обнявши мягкую игрушку, которая обычно сидела на самой дальней полке вещевого шкафа, принялась рассматривать угол тумбочки, что был под самым носом.

Пчёла сидел у неё в ногах, поглаживая подогнутые икры, до тех пор, пока Анна не уснула.

Когда веки Князевой перестали дёргаться в дремоте мыслей, Витя потушил светильник. Сумерки октябрьского дня догорали на стене, и света их пока хватало. Пчёлкин тихо-тихо, только б пружиной в матраце не скрипнуть, поднялся на ноги, прикрыл дверь.

И тогда Пчёлкина будто подменили. Словно всё спокойствие его осталось за порогом спальни, следило за сном и дыханием Ани. А в коридоре встретила злость, какую он душил старательно весь тот час, что за Князевой смотрел.

И, окрепшая за время бездействия в десятки, сотни тысяч раз, она накинулась на Витю, душу из-под рёбер, из тела вон вышибая.

Старательно шёл тихо. Остановился возле своего кабинета. Ещё когда Князеву он вёл в спальню, видел на столе фото убитого Фархада, но останавливаться не стал, чтоб притупившееся внимание Ани не вернуть к событиям, от которых старательно отгонял её.

Теперь в руки взял карточку, рассматривая фото одновременно с хладнокровностью патологоанатома и болью простого человека, увидевшего друга своего в таком… состоянии.

Белый, вероятно, из себя выйдет, когда узнает. Если сам ещё не в курсе.

Под лёгкими у Пчёлы было одновременно тяжело и пусто. Будто ярость выжигала лёгкие, выпаривала кровь, за место пепла выделяя отравляющие газы, какие были легче воздуха и тянули Витю куда-то вверх, в тропосферу. Отвратительное, откровенно мерзкое чувство.

И если бы Фархад, например, под машину бы попал по совершенно злостной, но какой-никакой случайности, то Пчёлкин, вероятно, позволил бы думам отправить себя в бескрайную скорбь по Джураеву; хороший был мужик…

Но траур по Фарику подождёт.

Витя взял фото в руки. Труп со снимка смотрел в небеса, а Пчёле казалось, что прямо в душу заглядывал, всё верх дном в голове переворачивая. Он достал из кармана пиджака, который так и не снял, пачку «СаМца», и, дойдя до гостиной, взял в руки трубку. Набрал Саню.