В тoм же году я стал ходить в школу на Моховую, в бывшее Тенишевское училище, где когда-то учились Набоков и Мандельштам.
Это была хорошая школа, в ней продолжали еще работать некоторые старые педагоги. Школе удавалось долгое время избегать "дальтон-планов", "бригадных методов" и других губительных новшеств и дать нам, окончившим ее в 1930 году, кое-какие знания.
Стеклянная галерея соединяла здание нашей школы с Театром юного зрителя, бывшим тенишевским актовым залом, где за несколько лет до того еще происходили шумные литературные ристалища: выступали Маяковский, Хлебников, Блок, Чуковский, Тынянов (?), Шкловский... Скамьи этого зала амфитеатром уходят под потолок. Спектакли игрались на открытой площадке внизу, занавеса не было и расположение сцены во многом предопределяло режиссерские решения. Вырубался свет - и это отделяло действие от действия, сцену от сцены. Условные декорации сменялись на глазах у зрителей, да и вообще воображение зрителей активно привлекалось к действию. В те времена все это не казалось новаторством, никого не удивляло. Еще был жив и работал Мейерхольд. Подобные приемы кажутся новаторскими теперь, когда они воскресают то в Театре на Таганке, то в Театре на Малой Бронной, то еще где-нибудь у Любимова или Эфроса...
Мы пробирались в ТЮЗ по галерее, не покупая билетов и вызывая зависть во всех окрестных школах. Шел "Тимошкин рудник" и другие сверхреволюционные героические пьесы, и я не был исключением, заражаясь горячей ненавистью к угнетателям и столь же горячим сочувствием к угнетенным. Молодые Черкасов и Чирков - незабываемые Дон Киxoт и Санчо Панса... Мечтой любого мальчишки была Капа Пугачева. Вероятно, никогда уже в дальнейшем я не любил театр так преданно и самозабвенно.
Два друга. Обa учатся в параллельном классе. Один стал другом в школьные годы. Юра Сирвинт. Другой - после войны. Марк Галлай.6
Юpa - высокий, гибкий, c тoнким смугловатым лицом. Он приемный сын извecтнoгo архитектора Оля.7 Много читал. Много знал. На летние каникулы несколько раз ездил с матерью во Францию. Тогда это было еще возможно. Хорошо знал французский, однажды видел Анатоля Франса... Нас подружила любовь к cтиxaм, oбa увлекались то Багрицким, то Сельвинским, то - позже Пастернаком. Еще позже - Мандельштамом, Маяковским. А потом выяснилось, что Юра - талантливый математик. Окончил Ленинград-ский университет, был оставлен в аспирантуре. С начала войны ушел в ополчение. Был ранен. Попал в плен. В плену дожил, в Германии, в концлагере, почти до конца войны, но имел неосторожность вести дневник и был кем-то предан. Его расстреляли... Мне рассказывали, что много лет после войны Юрины работы по математике публиковались в Японии.
Марк был очень хорошеньким мальчиком, похожим на девочку. Чуть не до пятого класса мама водила его в школу... Было удивительно встретить eгo после войны - рослого, широкоплечего полковника авиации, Героя Совет-ского Союза, узнать, что перед войной и после нее он работал летчиком-испытателем. Когда же дело это oказалось не по возрасту, Марк написал несколько очень хороших книг о своей paбoтe, o своих друзьях-испытателях, а позже - о первых космонавтах, которых он, оказывается, тренировал, уезжая в какие-то долгие и загадочные командировки, откуда даже зимой приезжал загорелым...
Вoйнa хорошо причесала наш выпуск. Для тех, кто вернулся, в том числе и для меня, она навсегда осталась главной вехой всей нашей жизни.
Возвращаюсь к хронологии.
1930 год. Девятилетка окончена. Между родителями разлад. Им не до меня. Поэтому я неожиданно оказываюсь студентом Ленинградского финансово-экономического института. Он только что открылся. Довольно странное учебное заведение: учиться в нем надо было всего три года. И студенты не совсем обычные. Наряду с мальчиками и девочками - моими ровесниками, тридцати- и даже сорокалетние дяди и тети, подчас малограмотные. Они кажутся мне стариками.
То, о чем говорят на лекциях: финансы, кредит, хозяйственное право, мне не просто неинтересно, а активно чуждо, враждебно. Первый месяц я почти не показывался в институте, шлялся по городу, прогуливая, как школьник. Как-то в институте узнал, что меня собираются отчислить. С омерзением сел за учебники - и неожиданно чем-то увлекся. Кажется, политэкономией. На семинаре по собственной инициативе ответил на какой-то вопрос, чем удивил и преподавателя, и учеников, и самого себя. С тех пор и до окончания этого трехгодичного института-недомерка учусь очень хорошо. После окончания аспирантура, но приходит распоряжение оставить в ней лишь тех, кто имеет стаж практической работы. Я "распределен" в Иркутск, экономистом Промбанка и отправился за этим стажем.
Первое в жизни самостоятельное путешествие. Осень. В предвидении сибирских морозов мне куплена в комиссионном магазине старомодная шуба, обтягивающая меня, как чулок.
Из Ленинграда до Москвы меня провожают две девочки - Наташа8 и ее подруга Лиза.
Перед отъездом успел у мамы Наташи, Веры Антоновны, попросить Наташиной руки. Получил отказ и выговор: "Не оправдал доверия..."
Ах, Наташа, Наташа!.. В Иркутске над моей кроватью я повесил твой застекленный портрет: две косички, милый носик... Сейчас бы я сказал ничего особенного. Но тогда... Впрочем, скажу только, что мне еще не исполнилось двадцати...
Экономистом я не стал. Но, тоскуя по тeбe в чужом, не полюбившемся мне Иркутске, я написал, Наташа, первые стихи, которые включил потом
в свой первый сборник "Долина".9
1934 год. Зимa и весна в Иркутске, работа в Промбанке, убедившая меня в том, что на этом поприще успехи меня не ждут. Но была командировка по сбору каких-то сведений, в глубинные колхозы Иркутской области. Сведений, никому, разумеется, не нужных. Все от этой командировки отбоярились, а я еще не умел отбояриваться (да, впрочем, никогда и не научился). Я поехал - и не пожалел. Сначала на пароходе вниз по Ангаре, потом вниз по Енисею, почти до Игарки. Меня, знавшего до той поры только Ленинград, Москву, Крым, Кавказ и в детстве подмосковное Петровское, потрясли эти реки, потрясла тайга, необъятность и могущество Сибири. Я как бы перевернул страницу в книге своей жизни. Эта мощь и необъятность не принижает человека, но делает его мощней, наоборот: в этой громадности человек и сам становится больше... А деревушки, расположенные очень далеко друг от друга, были убогими и голодными: не больше четырех лет понадобилось колхозам, чтобы сделать их такими.
