Никаких засосов, синяков и каких-либо других следов.

- Если не хочешь, чтобы он узнал, - сказал в один из их давних, первых разов Птица. Сказал буднично, равнодушно, но прозвучало оно все равно угрозой. - Ты ведь не хочешь, Олеж, а?

Олег не хочет.

Птица сверху довольно ухает. Чуть двигается в кресле, чтобы выпростать подогнутую ногу, и бесцеремонно закидывает ее Олегу на плечо. Тот поворачивает голову и целует острую, снова драную коленку. Казалось бы: времена безбашенных полетов с краденных - одолженных, Серег, мы их вернем, обещаю! - великов давно миновало, а Сережа, слишком увлеченный Великими Идеями и Планами в своей голове, до сих пор время от времени не вписывается в повороты. Только перекисью теперь сам обрабатывает, а в детстве боялся крови аж до истерики.

Ну что за растяпа, а.

Олег неловко, не отнимая прикосновения от кожи, улыбается своим мыслям и мелкому, несуразному, острому на язык и локти Серому из давно забытого прошлого.

Пальцы в волосах сжимаются крепче, тянут куда-то наверх, и он нехотя отрывается от вылизывания подзажившей, затянутой коричневой корочкой царапины.

- Отсосешь мне, Волче? - не то просит, не то требует Птица, и Олег ловит сначала его опасно вспыхнувший взгляд, а потом - пересохшим ртом - один из концов пояса от халата. Тянет на себя, развязывая.

Птица всхлипывает. Олег замирает.

Это неправильно. В смысле - звучит. Птица, знает Олег, любит покричать. Или, рисуясь и поясничная, порнушно постонать. Или даже заржать в самый подходящий или неподходящий момент, а это…

Такой звук, задушенный, беспомощный, полный стыдливого, но такого желанного, такого сладкого удовольствия, мог бы издать Сережа, когда бы Олег коснулся его в первый раз. Неуверенно. Неловко. По-настоящему. Сердце заходится паническим колотьем в горле, Олег вскидывает голову и в лоб сталкивается взглядом с насмешливыми золотыми глазами напротив.

Птица знает, что творит.

Птица, мать его, всегда знает, что творит.

- Не надо, - хрипло просит Олег. Птица только улыбается.

- Я же обещал тебе подарок.

- На надо, - упрямо повторяет Олег.

Птице плевать. Он снова сжимает пальцы у него в волосах, предотвращая попытку к бегству, которой и так не суждено быть предпринятой. За доли мгновения из уверенной и направляющей хватка делается отчаянной, почти судорожной. Меняется поза. Ритм дыхания. Птицу выламывает на кресле, он снова всхлипывает, и только внимательные злые глаза выдают его с головой.

Птица знает это.

Птица жмурится и запрокидывает голову, упираясь затылком в подголовник кресла, дышит часто и быстро, с присвистом. Выдыхает:

- Сделаешь мне хорошо? Олег. Олежа. Пожалуйста, - и Олег сдается.

Его сносит лавиной из запаха, ощущений, предчувствия вкуса - Сережиных. Целиком и полностью - Сережиных. Глупые люди говорят, что обмануть сердце невозможно. Но ведь можно обмануть все остальное. Зрение, слух, обоняние, осязание. Именно они посылают сигналы в мозг, и уже мозг велит сердцу с какой частотой биться.

Сердце Олега бьется так, что вот-вот проломит грудину. По-прежнему не пуская в ход руки, он носом расталкивает полы халата в стороны.

На Птице нет белья.

На Сереже нет белья.

Ладный красивый член налился возбуждением и лежит на подрагивающем не то от напряжения, не то от предвкушения животе, и Олег наклоняется, чтобы поцеловать темную, текущую смазкой головку. Сережа вскрикивает и подается навстречу прикосновению. Это неправда, все здесь происходящее - неправда, Олег знает это, но все равно успокаивающе шикает, как шикнул бы в их первый раз, трется щекой о закинутое на плечо колено и лижет Сережин член по всей длине. Берет потом в рот, не целиком, только наполовину, помогая себе рукой. Начинает сосать.

Сережа пытается неловко покачиваться навстречу, пока Олег на кладет свободную руку ему на талию и не надавливает, удерживая на месте: тихо, тихо, хороший, я сам.

- Извини, - сбито выдыхает Сережа. Олег слышит, как он елозит затылком по подголовнику, будто сама мысль о неподвижности в такой момент ему страшнее смерти. - Извини, Олеж, ты скажи, как мне лучше?.. Черт. Я так долго хотел этого, а теперь не знаю, куда себя деть. Так хорошо, Олежа, Господи. Господи.

Олег застывает, но, подчиняясь хватке в волосах, снова начинает двигаться: вверх и вниз, вверх и вниз. Ничего сложного. Втянуть щеки, взять до основания, почти полностью выпустить, чтобы, смакуя родной, любимый вкус, обвести языком головку…

- С самого выпускного, представляешь? - не затыкается Сережа. Он хрипит и скулит в бесконечных паузах между словами, снова пытается толкаться, тягает Олега за волосы. - Ты такой красивый был. Так танцевал, что весь взмок. Снял галстук, расстегнул две верхних пуговицы, постоянно улыбался. А потом пропал куда-то и - о-ох! Ох!

Заткнись, судорожно думает Олег, заткнись, заткнись, заткнись. Я отсосу, дам тебе, сделаю все, как скажешь, подставлюсь, сдамся, просто замолчи.

- И я пошел тебя искать по школе. Нашел в учительской, с Катькой из параллельного, ты не видел. Боже, я как той ночью, никогда, наверное, не ревел. И не дрочил. В ближайшем девчачьем туалете. Мужской был на другом этаже, там совсем не было бы слышно - вас.

Он лжет.

Олег намеренно царапает зубами нежную плоть, и Сережа взвивается в кресле с протяжным вскриком. Опадает, обмякает, слабо смеется. Выпускает из кулака волосы, тянется вместо этого почесать за ухом, огладить залитый слюной подбородок.

Олег помнит его глаза на выпускном - красные, припухшие. Сам дразнил за излишнюю сентиментальность.

- А потом - на твои письма из армии. Тоже дрочил. Ты мне про кормежку, стрельбища, подъем в половину шестого и убогие казармы, а я на общажной койке с рукой в трусах, прикинь. Так стыдно было, словами не передать. Думал: узнаешь, видеть меня не захочешь. Подумаешь, что больной. Ненормальный.

Он вскрикивает после этого, звонко, долго, пронзительно. Олегу кажется, что звук проходит его насквозь, простреливает вдоль позвоночника, отдается эхом в мозгах. Он снова надевается до основания, давится, хрипит, но не пытается отстраниться.

Он бы знал.

Если бы это было правдой, он бы знал, верно?

Сережа ерзает, съезжает в кресле ниже, накрывает лежащую у себя на талии олегову ладонь своей. Отрывает от кожи, направляет себе между ног - к расслабленной, смазанной дырке.

- Я до сих пор тебя хочу, Олежа, страшно, безнадежно. Запираюсь в комнате, врубаю классику, которую ты терпеть не можешь, и трахаю себя пальцами. Ты в соседней комнате, или в ванной, или на кухне, а я представляю, что со мной. Во мне.

Пальцы проскальзывают легко, почти без сопротивления - сразу два. Сережа едва не воет, когда Олег раздвигает их ножницами, сводит обратно, оглаживает шелковые стенки. Находит простату, обводит вкруговую, давит и наконец начинает трахать в такт движениям собственного языка.

- Я люблю тебя, - хрипит Сережа на выдохе. - Люблю, люблю, люблю.

Он начинает беспокойно метаться, мычит, рвется навстречу, а за секунду до оргазма снова хватает Олега за волосы, тянет вверх, снимая с члена, наклоняется сам и впечатывается ртом в рот. Лезет языком - слизать собственный вкус. Олег отвечает на поцелуй, параллельно накрывая непослушными пальцами свой стоящий колом член.

Чтобы догнать Сережу, хватает пары движений.

Чтобы догнать Сережу, не хватит и целой жизни.

Они соприкасаются влажными дурными лбами, и Сережа весь - колкие, слипшиеся ресницы, дорожки от слез на щеках, дрожащие губы.

Потом он распахивает золотые глаза.

Олег закрывает свои.

Птица отстраняется первым: разрывает поцелуй, но не пытается отодвинуться. Жарко дышит в рот, лижет от подбородка до выемки над верхней губой широким влажным мазком языка.

- Эй, Волче?

Олег почему-то думает о закинутом в корзину письме с предложением очередного контракта. Олег думает о Сереже.

- Ты врешь, - говорит он Птице. Или - себе.