Окончательно силы оставили его, когда окружающее пространство окрасилось в розоватые предрассветные тона. Бежать дальше, да даже идти было уже сложно. Невероятно клонило в сон. Сережа буквально валился с лап от усталости, но упрямо держал глаза открытыми. Теперь на первый план вышла новая цель. Не увеличить и так приличное расстояние между собой и преследователями, а сохранить преимущество. Найти надежный схрон.
Минут через двадцать Сереже повезло обнаружить чью-то нору. Давно оставленную, судя по тому, что ему пришлось изрядно потрудиться, выкапывая из нее иголки, куски мха и мелкие камешки. Зато она была глубокая и уютная. Тесноватая, но на приступ клаустрофобии у Сережи попросту не хватило сил: он залез поглубже, свернулся клубком, пряча лапы и нос под пушистым хвостом и заснул, едва почувствовав знакомые успокаивающие шевеления в животе.
Он был в безопасности.
Л и с я т а были в безопасности.
Можно было отдохнуть.
***
Крохотная, бархатистая на вид тряпочка, какие обычно кладут в очечник в качестве милого сувенира к покупке, была приятного оттенка слоновой кости. Сережа не знал, почему именно эта деталь того дня намертво засела у него в мозгу.
— Вы должны понимать, — доктор Вениамин Самуилович Рубинштейн снял очки со своего крупного носа и принялся остервенело натирать их маленькой тряпочкой цвета слоновой кости, — вы должны понимать, Сережа… я ведь могу звать вас Сережей? Вот и славно. Так вот, Сережа, вы никак не могли не понимать, к чему это приведет, я прав? Вы ведь не идиот, судя по вашей успеваемости, многое знаете, хорошо схватываете материал…
В его голосе зазвучало осуждение, но такое наигранное, что Сережу бы передернуло, если бы у него еще остались на это силы. После того, как его волоком протащили по без малого десяти инстанциям, где только и делали, что журили, обвиняли, угрожали и требовали ответа, он едва мог сидеть. Он почти не спал за последние четверо суток. Он не знал, что с ним будет дальше.
Ему было очень, очень страшно.
— Ведь то, что делается, — продолжал Рубинштейн, — оно делается не по моей или чьей-либо прихоти, оно делается ради безопасности! Вашей, — он ткнул Сереже в грудь толстым пальцем, и Сережу затошнило от злости и бессилия, — в первую очередь. Перед вами были открыты все — все! — двери, которые только могут быть открыты перед представителем… вашего вида. Но нет! Вы же самый умный, самый хитрый! Вам ведь плевать на все, кроме своих амбиций: на собственную безопасность, на безопасность других студентов и преподавателей!
Сережа даже не почувствовал зарождающийся в горле рык — услышал его, как со стороны: тихий, слабый. Его немного штормило, слегка кружилась голова. Но даже в таком состоянии он прекрасно осознавал, что ничего хорошего его не ждет.
— Вот, вот об этом я и говорю! — вскинулся Рубинштейн. — Правила разделения придуманы не на пустом месте! Не ради того, чтобы почесать чье-то эго, неужели вы этого не понимаете? Сережа!
Его лицо совсем поплыло у Сережи перед глазами, как в каком-нибудь старом фантастическом фильме, где люди умели бы менять свою внешность по желанию. Взгляд сделался пронзительным, сочувствующим, губы растянула премерзкая улыбка.
— Мы вынуждены, вынуждены, поймите, пойти на крайние меры, — голос у Рубинштейна тоже изменился, сделался притворно ласковым, почти нежным. — Вы ведь не хотите столкнуться с последствиями вашего проступка в полной мере, Сережа? Вижу, что не хотите. Это правильно. Подпишите бумаги, — он кивнул на стол, Сережа опустил взгляд и в самом деле обнаружил перед собой тонкую стопку документов. Шрифт был совсем крошечный и плясал перед глазами. Сережа даже не был уверен, что бумаги на русском. — Вот так, хорошо. Вы умница, Сережа.
Сережа не чувствовал ни ручки между пальцами, ни ее нажатия на бумагу, но внизу страницы вдруг появилась его подпись. Потом на второй странице, потом на третьей.
— Отлично, — Рубинштейн хлопнул в ладоши и потянул бумаги к себе. — Это я заберу. И вот э т о тоже.
Мир на секунду как будто выключился, померк совсем, а потом резко включился обратно, обретая былую четкость и яркость. Только звук пропал, и все словно замедлилось. Снова как в кино. Рубинштейн пакостно улыбался и показывал пальцем на Сережу.
Сережа перевел взгляд ниже и вдруг обнаружил у себя гигантский раздутый живот. Еще секунду назад его не было и в помине.
Живот покачивался, его будто футболили изнутри десяток очень злых или насмерть перепуганных младенцев. Сережа не знал, откуда взял это словосочетание. Может, он подумал именно так, потому что сам был насмерть перепуган. Рубинштейн перегнулся через стол, словно хотел потрогать его живот, но ему не хватило гибкости, чтобы дотянуться. Сережа не успел облегченно выдохнуть: уже в следующее мгновение рука Рубинштейна стала как резиновая, начала растягиваться, растягиваться, толстые пальцы почти коснулись выпирающего через туго натянутую ткань футболки пупка и…
И Сережу выкинуло, задыхающегося и сучащего лапами, в реальность.
Все хорошо, шепнул в кои-то веки мягкий, не сочащийся угрозой и презрением внутренний голос, тш-ш, успокойся. Все в порядке.
Перед глазами все еще стояла искаженная восторженной гримасой морда Рубинштейна, сердце колотилось как бешеное. Сереже потребовалось несколько секунд, чтобы прийти в себя и вспомнить, где он. В норе по-прежнему было тихо и тесно, но стоило приятному запаху земли и сосновых иголок ударить в ноздри, как реальность начала потихоньку устаканиваться, возвращаясь на круги своя. Он сбежал. Он в безопасности.
И изнутри совсем даже не пинаются, а просто легонько толкаются.
Сережа дождался очередного шевеления — ощущалось все еще странно, но не неприятно — и ткнулся носом себе в брюхо, в самый его низ, в ответ. Внутри затихарились. Сережа затихарился тоже, замер, но не напряженно, а почти игриво. Только копчик странно ощущался, как будто…
Сережа вскинул морду и с удивлением уставился на собственный, легонько бьющий по земле хвост, который он совершенно точно не контролировал. Попытки его утихомирить успехом не увенчались, Сережа попыжился разок-другой, справедливо рассудил, что сейчас есть проблемы и посерьезнее, и бросил это дело. Будучи мелким, он любил поперекидываться в звериную форму и побеситься с остальной ребятней, пока мальчишки постарше — камнями — и воспиталки — выговором с матами и дерганьем за уши, которые он, как ни старался, не мог в тот раз убрать — не объяснили ему, что так делать не стоит. Сережа долго тогда не мог взять в толк, почему выговор достался ему, а не зачинщикам, но урок усвоил: среди людей лучше держать полную человеческую форму. С собой наедине на всякий случай тоже.
Он слишком давно не обращался по собственной воле и в трезвой памяти, чтобы контролировать что-то, кроме совсем базовых штук. Виляющий хвост к базовым штукам совершенно точно не относился.
Изнутри снова завозились, но уже не так активно. Сережа еще раз ткнулся туда носом, убрал морду и попытался потянуть лапы и шею. В стесненных норных обстоятельствах это было не так-то просто, и он принял мужественное решение выбраться наружу.
Судя по тому, как, стоило ему выбраться из норы, по глазам ударил яркий свет, спал он не слишком долго: солнце стояло почти в зените, делая все вокруг как будто бы нарисованным яркой акварелью. Оставался вариант, что прошло не несколько часов, а целые сутки плюс несколько часов, но верить в это не хотелось. Терять фору было нельзя. К тому же Сережа был уверен, что в таком случае попросту бы откинул лапы от голода. Словно в подтверждение его мыслям к шевелениям в животе прибавилось требовательное урчание. В лаборатории его кормили не слишком вкусно и разнообразно, но сытно и регулярно, а тут он был без еды уже плюс-минус часов двенадцать. К тому же не один.
С этим надо было что-то решать и, прикопав нору и оглядевшись, Сережа пустился в путь.
***
Мысль о том, что в лаборатории было невкусно и грустно, Сережа отмел, едва ему впервые довелось полакомиться свежей, с горем пополам пойманной бельчатиной. Причем пойманной только с третьей попытки — первая белка сначала притворилась мертвой, а потом едва не выцарапала ему глаза, а вторую, которую Сережа предусмотрительно потыкал лапой, проверяя во избежание возможных плачевных последствий, у него отбила какая-то шибко наглая ворона.
